Север и Юг

Торнтон покинул дом Хейлов, ослепленный и оглушенный отвергнутой страстью. Чувствовал он себя так, словно Маргарет говорила и двигалась не с нежной грациозностью истинной леди, а набросилась на него с кулаками подобно грубой крикливой торговке. Голова раскалывалась от боли, а пульс бился судорожно, то замирая, то неестественно разгоняясь. Нескончаемый уличный шум, суета, яркий свет солнца казались невыносимыми. Он обозвал себя безмозглым глупцом: стоило ли так страдать? В эту минуту даже не удавалось припомнить причину переживаний и понять, соответствует ли она последствиям. Если бы только он мог присесть на крыльце и разрыдаться, как маленький мальчик, что изливает в слезах горькую обиду! Он твердил, что ненавидит Маргарет, однако острое чувство любви пронзало унылый мрак подобно молнии, лишая слова малейшего намека на правду. Душевные страдания приносили странное утешение: не зря он сказал, что, как бы она ни презирала или отталкивала с холодным равнодушием, не отступит ни на шаг. Ей не удастся его отпугнуть. Он любил и будет любить, несмотря на отказ и эту унизительную телесную боль.

Торнтон на миг остановился, чтобы принять твердое решение. Мимо как раз проезжал омнибус, и кондуктор, решив, что господин ждет транспорт, затормозил у тротуара. Извиняться и что-то объяснять не хотелось, поэтому Джон поднялся и поехал — мимо длинных рядов одинаковых кирпичных домов, мимо вилл с аккуратными садиками и, наконец, мимо настоящих сельских зеленых изгородей. Омнибус остановился в маленьком городке. Все вышли, вышел и Торнтон; все куда-то направились, и он тоже стремительно зашагал по полю, так как быстрое движение проясняло ум. Теперь вспомнилось все и сразу: какое жалкое зрелище он представлял; насколько абсурдно сделал то, что считал самым глупым поступком на земле; как получил те последствия, которые сам же предсказывал, убеждая себя не делать глупостей. Неужели наваждение прекрасных темных глаз, мягких приоткрытых губ, нежных ладоней, еще вчера лежавших на его плече, оказалось непреодолимым? Он и сейчас ощущал ее близость, чувствовал тепло объятия. Да, эти гибкие руки обнимали его — в первый и, скорее всего, в последний раз. Маргарет являлась в отдельных образах, поэтому он никак не мог ее понять, представить цельной личностью: она могла быть то храброй, то робкой; то нежной, то высокомерной и по-королевски гордой. Джон Торнтон вспомнил каждую встречу, представил любимую в каждом платье, в каждом настроении, но так и не смог решить, какое из них идет ей больше. Сегодня утром, когда пронзала его гневным взглядом за то, что посмел вообразить, будто бы разделить опасность ее заставили нежные чувства, она выглядела великолепно.

Если утром, как двадцать раз кряду мысленно повторил Торнтон, он вел себя по-дурацки, то просветление не настало и днем. Единственное, что он получил в обмен на шестипенсовую поездку в омнибусе, это твердое убеждение: на свете не было, нет и не будет женщины, равной Маргарет Хейл. Она его не любит и никогда не полюбит, однако никто и ничто не заставит его отказаться от своего чувства. С этим он вернулся на крохотную рыночную площадь, сел в омнибус и поехал обратно в Милтон.

Возле своей фабрики мистер Торнтон оказался в сумерках. Знакомые места вернули к привычным мыслям и заботам. Дел предстояло много — значительно больше обычного: события вчерашнего дня требовали ясности мысли и хладнокровия. Предстояло встретиться с членами городского магистрата; довести до конца предпринятые утром меры по обеспечению безопасности ирландских рабочих; исключить любую возможность их столкновения с рассерженными местными жителями и, наконец, дома встретиться лицом к лицу с матушкой.