Север и Юг

Сам Торнтон ответил столь же низким поклоном и закрыл за ней дверь. Направляясь к соседнему дому, она услышала за спиной характерный стук, и этот звук увенчал унижение. Мистер Торнтон тоже остался крайне недоволен встречей. В сердце действительно присутствовал нежный уголок — «капля доброты», по выражению Хиггинса, — хотя гордость заставляла скрывать то, что сам он считал недостойной слабостью, и ревностно оберегать святая святых от любого вторжения. Однако в той же мере, в какой суровый фабрикант избегал любого проявления доброты, он стремился к широкому признанию собственной справедливости. Разве можно назвать справедливым презрительный разговор с человеком, который пять часов топтался на месте, терпеливо дожидаясь встречи? То, что рабочий и сам не лез за словом в карман, Торнтона ничуть не беспокоило: скорее, наоборот, даже нравилось — во всяком случае, они друг друга стоили, — а вот долгое упорное ожидание оказалось серьезным аргументом. Кроме того, он нашел возможность оторвать час-другой от напряженной работы, чтобы проверить достоверность рассказанной Хиггинсом истории, да и выяснить заодно подробности о его жизни. При всем изначальном скепсисе пришлось признать, что проситель сообщил чистую правду. Убеждение проникло в сердце и тронуло глубоко спрятанную нежную струну; терпение этого человека, немудреная щедрость его побуждений (Торнтон узнал о ссоре между Хиггинсом и Бучером) заставили забыть о соображениях справедливости и подчиниться инстинкту высшего порядка. Он пришел сообщить Хиггинсу, что готов принять его на работу, и неожиданно обнаружил в его доме мисс Хейл. Ее присутствие рассердило его куда больше, чем услышанное ненароком: стало ясно, что это она отправила к нему Хиггинса, и не хотелось признавать, что именно мысль о мисс Хейл послужила мотивом справедливого поступка.

— Значит, эту леди ты имел в виду? — в негодовании воскликнул Торнтон. — Мог бы и по имени назвать.

— И тогда, возможно, вы отозвались бы о ней более вежливо.

— Разумеется, ты передал мисс Хейл мои слова.

— Конечно передал. Во всяком случае, думаю, что передал. И добавил, чтобы она больше не вмешивалась в ваши дела.

— Чьи это дети — твои? — решил сменить тему Торнтон, хотя уже успел узнать все, что можно.

— Чужие, но в то же время мои.

— Те самые, о которых ты говорил утром?

— И вы заметили, сэр, что это может быть как правдой, так и неправдой, хотя история кажется маловероятной. Видите, я ничего не забыл, — с плохо скрытой обидой ответил Хиггинс.

Торнтон немного помолчал, а затем произнес:

— Я тоже все помню, а теперь еще и понимаю, что говорил о детях совсем не так, как следовало, потому что не поверил тебе. Признаюсь: несколько странно, что ты заботишься о детях человека, который так поступил с тобой. Но, как выяснилось, ты сказал правду, так что прощу прощения.

Хиггинс не обернулся и не ответил немедленно, но когда заговорил, голос зазвучал мягче, хотя слова оказались не самыми приятными.

— Не ваше дело, что произошло между Бучером и мной. Теперь он мертв, а я глубоко сожалею. Этого достаточно.

— Верно. А теперь скажи: ты по-прежнему хочешь у меня работать? Я пришел сказать, что готов тебя взять.

Упрямство Хиггинса дрогнуло, но устояло. Он молчал, но и Торнтон не собирался предлагать дважды. Посмотрев на детей, Николас вздохнул и наконец сдался.

— Помнится, вы назвали меня нахальным смутьяном, и в некотором роде это правда: бывало я позволял себе и выпить и подебоширить. Ну а я говорил, что вы тиран, бульдог и жестокий угнетатель. Все так. Но как по-вашему, сэр, ради сирот мы сможем поладить?

— Я вовсе не предлагал поладить, — не удержался от смеха Торнтон. — Однако в твоем неприглядном изложении присутствует определенный положительный момент: ни один из нас уже не сможет относиться к другому хуже, чем сейчас.

— Это правда, — задумчиво согласился Хиггинс. — С тех пор как вас увидел, я все думал, как хорошо, что вы меня не взяли: в жизни не встречал человека более неприятного, — но, возможно, суждение оказалось поспешным. А работа есть работа, поэтому, сэр, я приду. Больше того, благодарю вас и считаю себя глубоко обязанным.

Хиггинс неожиданно обернулся и, впервые прямо посмотрев на собеседника, неловко протянул руку.

— А я признателен тебе, — заключил Торнтон, крепко пожимая ему руку и возвращаясь к деловому тону. — Приходи точно к началу смены: на моей фабрике опоздания не допускаются, штрафы соблюдаются строго. А главное, помни: после первого же проступка уволю немедленно. Теперь положение тебе известно.

— Помнится, вы говорили о моей мудрости. Пожалуй, возьму ее с собой. Или вас больше устроит сообразительность?

— Сообразительность потребуется, чтобы заниматься своими делами и не лезть в мои.

— Здесь важно понять, где заканчиваются одни и начинаются другие.

— Твои пока еще не начались, а мои крепко стоят на ногах. Доброго дня.