Сестры зимнего леса

Одна бреду обратно.
Мы вроде бы договорились
встретиться с сестрой?
Нет, ничего не помню.
Мерещатся лишь губы,
губы, губы
его…
Я превратилась в сполох.
Чертополох рву и сухие травы,
шиповник добавляю и плету венок.
Смеюсь. Он мне напоминает
венок, что сплёл Мирон.
Хоть мой – другого цвета
и испачкан кровью.
Кровь? Неважно.
Надев венок, я напеваю
одну из тех мелодий,
что на поляне слышала от братьев.
А вот и дом.
Как странно: дверь
открыта нараспашку.
Вхожу и запираюсь, мечтая
покинуть вскоре Дубоссары.
Так Фёдор обещал.
Мне всё немило, кроме его губ
и поцелуев.

Оглядываюсь, и душа уходит в пятки.
Медведь забрался в дом!
«Либа, ты?»
Но зверь молчит.
Мне страшно.
Лопатки начинают
зудеть, бросаюсь к двери,
протягиваю руку и визжу.
Перья!
Моя рука покрылась
перьями! Я, точно обезумев,
в лес бегу из хаты.
И вдруг над головою
крик гортанный.
Лебедь!
Карабкаюсь на дерево, но прежде,
чем удаётся мне достичь вершины,
он улетает.

47 Либа

– Придёшь к нам на обед? – спрашивает Довид, и его дыхание обжигает мою щёку.

Всё происходит как-то слишком быстро, но, похоже, от меня уже ничего не зависит.

– Без приглашения твоей матери? Нет, не могу.

Его близость пробуждает во мне что-то дикое, свободное, о чём я прежде и не подозревала. Не хочу, чтобы это ощущение исчезло.

– Не смеши, Либа. – Он приподнимает моё лицо за подбородок и смотрит в глаза. – Разумеется, ты приглашена. – Голос Довида искренен и ласков. – Мама стряпает такой чолнт – пальчики оближешь.

От улыбки у него ямочки. Забывшись, протягиваю руку, касаюсь крохотной впадинки на щеке и тут же отдёргиваю, приходя в себя. Ну же, Либа, скажи ему, не тяни. Пора остановить это безумие.

– Мне надо домой. Поесть с сестрой, поговорить с ней о прошлой ночи. Довид, я…

– Обожаю эту черту твоего характера.

– Какую?

– Заботливость. Ты опекаешь сестру, следовательно, и о собственной семье будешь заботиться так же ревностно. Для меня это очень важно. Я тоже сильно привязан к своим братьям.

– Довид, прекрати! – Виски начинают болеть, и почему-то становится страшно. – Всё, мне пора.

– Хорошо. – Он со вздохом поправляет мои волосы. – Я зайду за тобой вечером и провожу на собрание, договорились?

Киваю, хотя сомневаюсь, что поступаю правильно.

– Мне надо идти, – повторяю с нажимом.

– Будь осторожна. – Довид наклоняется и чмокает меня в губы.

Они сами собой раскрываются, и я целую его в ответ. Когда мы вместе, я храбрая. Того и гляди, наберусь смелости и в один прекрасный день открыто объявлю родителям, чего хочу.

Прерываю поцелуй и резко разворачиваюсь, чтобы уйти до того, как наделаю глупостей.

– Гут шаббес, Либа! – говорит Довид мне вслед.

Невольно улыбаюсь и прибавляю шагу. Однако в условленном месте Лайи нет. Жду, наблюдая за горожанами, спешащими по своим делам. Рука об руку прогуливаются парочки. Такое впечатление, что только мы, евреи, делаем из этого проблему. Почему, скажите на милость, юноше и девушке нельзя держаться за руки, если им так хочется? Из синагог по домам расходятся мужчины, неевреи торгуются на базаре. Заметно, что новость о Жене уже расползлась по городу: люди то и дело оглядываются по сторонам и суетятся больше обычного. На их лицах появляется явное облегчение, когда они подходят к дверям своих домов.

Проходит час, другой. Лайи нет. Поплотнее завязываю платок и направляюсь туда, где стоит фруктовый прилавок. Надеюсь, никто не обратит на меня внимания. Поверить не могу, что пошла на базар в шаббес. Не успел отец уехать, а я уже столько нагрешила, подумать страшно! Куда подевалось моё хвалёное благоразумие? Однако и у прилавка Лайи нет.