Сестры зимнего леса

Входим в город, и Лайя сворачивает к базару. Ноги словно сами несут её туда. Я же рвусь найти Довида. Мне ли осуждать сестру? Сердце разрывается на части. С языка едва не слетают неправильные слова, но что я могу сделать? Я ей не отец, не мать, она должна сама выбрать свою дорогу. Во всяком случае, в городе Лайе ничего не угрожает. Город – это не хата на опушке леса, где то и дело приходится прислушиваться, не хлопают ли лебединые крылья, не скребутся ли в дверь медведи.

– Так и быть, иди, Лайя, – говорю со вздохом. – Сегодня, конечно, шаббес, но ты иди. Я знаю, чего ты хочешь. Главное, будь осторожна и ничего у них не ешь, хорошо? Встретимся на этом же месте и пойдём домой.

Глаза Лайи оживляются. Впервые за всё утро она улыбается.

– Хорошо, – отвечает, словно во сне.

Её поведение меня обескураживает. Я ждала, что сестра примется либо спорить, либо со всех ног бросится на базар. С ней что-то неправильно, я уверена в этом так же твёрдо, как в глубине души уверена в собственной звериной сущности. Смотрю вслед сестре. Та бредёт, шатаясь из стороны в сторону. А то вдруг остановится и медленно кружит на одном месте, затем, спотыкаясь, идёт дальше.

Со страхом отвожу взгляд. Нужно срочно найти Майзельсов. Поблагодарить за вчерашнее мать Довида, отдать ей бабку. Рассказать ему о Лайе и чужих глазах в лесу. Вздыхаю. А ещё – объяснить, что между нами ничего быть не может и что это к лучшему. Впрочем, я чувствую, что не смогу вымолвить ни слова. Потому что на самом деле хочу совсем иного.

44 Лайя

Лечу,
будто выросли крылья.
Быстрее, Лайя, быстрее!
Шаббес мне безразличен,
Фёдора видеть хочу.
Ах, вот и он стоит!

«Хорошо ли спала моя птаха?» —
«М-м». – Я киваю, не в силах
произнести ни слова.
Губы болят, а щёки,
верно, пылают огнём.

«А ты?» – «Я-то? Спал как младенец».
Улыбаюсь, только представив
Фёдора в люльке лежащим,
а рядом с ним – и себя…
«Прилетишь к нам сегодня, птаха?» —
«Нет, не могу…» Неловко
признаться ему, что Либа
попросила сходить с ней
в кахал.

«Но ты мне нужна! Все мысли
мои о тебе, моя птаха». —
«Мои ж о тебе». И правда —
я думаю лишь о нём.
«Вот и отлично! Значит,
придёшь? Буду ждать тебя». —
«Либа
твердит, что в лесу опасно,
что люди там пропадают». —

«Слыхал». —
«Тебе что-то известно?» —
«А ты ничего не знаешь?
Убийство!» —
«Первый раз слышу». —
«Ох, птаха, ты так прекрасна,
невмоготу нарушить
мне твой покой безмятежный».

Хочу
его расспросить, но Фёдор
тянет меня в сторонку,
подальше от глаз людских.
Прижавшись, шепчет: «Ты пахнешь
как земляничка, солнцем
июньским прогретая, птаха».
Его губы скользят по шее, касаются уха…
«Что ты?
Нет! Не надо!» – И тут он
в губы меня целует.
«На вкус как вино ты, Лайя,
из абрикосов». – «Ты же
жгуч, как огненный перец, —
шепчу в ответ, – а ещё
ты солон, как соль морская, —
добавляю, лизнув его шею. —
Что ты сделал со мною, Фёдор?
Виною твоё вино?»
Он смеётся. «Всё же, надеюсь,
дело тут не в похмелье,
хоть и выпила ты изрядно».
И вновь мои губы ищет.
Ох, лишенько, люди ж рядом!
Но что мне сейчас до них?
Пьянею от поцелуев,
не в силах остановиться.

И только вопрос неотвязный:
«Убийство? Кого убили?» —
пытаюсь спросить, но едва я
рот открываю, Фёдор
его своим накрывает,
и нет никаких вопросов.
Только губы его и жадный
язык.
Только сильные руки,
на теле моём.
Всё ниже,
ниже
и ниже…

45 Либа