Сервер и дракон

– Почему? – спросил я и тут же прикусил язык. Но папа посмотрел на меня и кивнул.

– Почему? – повторил я. – Почему мы возвращались, если нам здесь было так плохо?

Глаза папы снова вспыхнули огнем.

– Потому что здесь живет наша прародительница, – сказал он.

Лошадь заржала от страха. А потом мы увидели, как наша семья выходит из-под земли.

Я курил, пока мы ждали. Было тихо. Ветки деревьев чуть потрескивали на ветру, деревья качались, как тонкие пальцы. Мы сидели на могильном камне и просто ждали.

Семья из-под земли явилась безмолвно, и их шаги не тревожили опавших листьев. Они шли мимо нас в церковь, мужчины, женщины и дети. Первым прошел воин в кольчуге, со сломанным мечом и окровавленными руками. Он посмотрел на нас глазами, ставшими грязью, и узнал нас.

Папа в плотно надвинутой кепке шел последним. Мы помахали ему, когда он проходил мимо. И вот настала наша очередь войти в церковь.

Маркку пришлось принять нитроглицерин, когда мы несли мешок вверх по каменной лестнице. Его лицо стало свекольно-красным.

– Мотор подводит, – выдохнул он.

– А им какое дело. – Я посмотрел на него так злобно, что он побежал по лестнице так, будто был вдвое моложе.

Семья молча ждала в церкви. Я не забыл, что нужно снять шляпу, закрыл за собой дверь и взял молитвенник с полки у входа. Мы с Маркку сидели в одном из первых рядов, рядом с папой. Я огляделся, ища знакомые лица. Их было много. Серокожие, с пустыми глазами, потемневшие. Наша семья.

На этом же кладбище пятьдесят лет назад папа рассказал нам о дочери Туони.

В древние времена жил человек, который отправился в Туонелу, страну мертвых.

Он искал силы и слов на земле, что за черной рекой, в доме, что стоит на темном холме. И дочь Туони перевела его через реку, привела живого человека в дом мертвых, ибо он назвал ее прекрасной, и никогда раньше она не слышала таких слов от мужчины. Но в Туони не нашлось слов для этого человека, и он ушел, превратившись в змею, проскользнул сквозь железную сеть в реке.

И дочь Туони последовала за ним.

Она вышла из тьмы и бледной рукой с острыми когтями прорыла себе путь к поверхности земли. Но мудрец уже ушел, и никто не знал куда. Говорили, что за море.

И воин по имени Хурмеринта Кровавый Орел увидел, как дочь Туони плачет на поле боя. От вида ее у него закипела кровь, и он взял ее прямо на мертвых телах, и ее девственная кровь пролилась.

От нее и пошли мы, рыжеволосые Хурмы, внуки Туони, дважды рожденные.

Она живет теперь под церковью, дочь Туони, черные черви извиваются в ее волосах, когти ее стали хладным железом, она вскармливает своих детей соками земли.

И вся семья спит на коленях у Туони-прародительницы.

Ждет пира в День Всех Святых.

Мы запели. В семейных гимнах много слов, старых и страшных. Мы пели о рождении крови, и о рождении железа, и не только.

Жили три девы,
Три девы-невесты,
Отдали свое молоко земле,
И земля пила из их грудей.
У одной было черное молоко,
У второй – белое молоко.
А у третьей из груди текла кровь.

Когда песня закончилась, семья встала вся разом. В церкви сильно запахло землей. Явилась дочь Туони.

Она раздвинула половицы и встала. Она стала выше, ее волосы казались плетьми – или сухими березовыми ветками, черными и спутанными. Я не смел взглянуть ей в лицо. Бледное и худое тело покрывали грязь и древесные корни. Она стала выше, и я испугался.

Но потом я вспомнил Маркетту и слова, которые я узнал.

Я держал Маркетту за руку, когда она умирала. Рука осталась теплой даже после того, как Маркетта перестала дышать и закрыла глаза. А сил в этой руке давно оставалось так мало, что никакой разницы в пожатии я не заметил.

– Не забывай молиться, – сказала она, засыпая в последний раз. Хорошо, что она ушла во сне, пусть я и не смог попрощаться. Но мы прощались уже много месяцев, так что, возможно, говорить вслух уже было не нужно.

– Так ей лучше, – сказал врач.

Лучше, чем что? Лучше, чем то, что было у нас? Лучше, чем времена, когда мы были молоды? Маркетта была такой красоткой, что у меня сердце останавливалось, носила черный платок и говорила о Боге и Иисусе, но всегда с огоньком в глазах, намекавшим на забавы на сеновале.

И я знал, что ее ждет. Дом на черном холме. Неужели там будет лучше? Лучше, чем здесь, под ярким солнцем?

Однажды я рассказал Маркетте о семье. Точнее, попытался. Она просто рассмеялась и сказала, что папа был сумасшедшим язычником и превратил своих сыновей в сумасшедших язычников. И что меня к ней привел сам Господь – ее собственного безумного язычника, которого следовало обратить в христианскую веру.

Больше мы об этом не говорили.

В конце концов ее рука начала холодеть. Я сжал ее сильнее, мечтая, чтобы холод охватил и меня. Чтобы он влился в мои вены и дошел до сердца и чтобы мы вдвоем лежали под покрывалом из змей и только смеялись в ответ на укусы.

Тогда я понял, что нужно сделать.

Маркку сжал мою руку.

– Мне пора идти, – сказал он, – мать ждет.