Сердца в строю

Катюша спохватилась первая. Заметалась по комнате, ногой запихнула под кровать кучу грязного белья, обтерла рукой табуретку и пододвинула ее Верховцеву:

— Садитесь, товарищ майор!

Верховцев сел, снял очки, провел рукой по волосам.

— Помешал я вам. Санитарный день устроили.

— У баб всегда санитарный, — охотно вступила в разговор Катюша, за два фронтовых года привыкшая к почти исключительно мужскому обществу. Постоянно чувствуя на своей фигуре ищущие и не оставляющие сомнений взгляды, она усвоила в разговоре с мужчинами игривый, оборонительно-агрессивный тон.

Галочка насухо вытерла руки, села на кровать. Такой ее Верховцев еще не видел. Не было ни шинели, ни ватника, ни солдатских кирзовых сапог. Перед ним сидела девушка с милым раскрасневшимся лицом, с глазами, в которых теперь не было ни вражды, ни холода, ни брезгливого равнодушия.

Чем больше вглядывался Верховцев в девушку, тем неотвратимей и ясней понимал, что этот приветливый взгляд, привычка слегка щурить глаза страшнее ему, чем былая открытая враждебность.

— Я на минутку к вам!

Радостный свет в глазах Галочки потух. С недоумением и беспокойством посмотрела на Верховцева. Она почувствовала перемену в его настроении, понимала, что он чем-то недоволен, и искала причину этого недовольства. Быстро окинув взглядом комнату, подруг, себя, Галочка внезапно и густо покраснела. Конечно, Верховцев заметил и грязное белье под кроватью, и мужскую сорочку на ней с дурацкими завязками вместо пуговиц, и вульгарную Катюшу с ее бюстом.

— Привез вам обещанное, — и Верховцев вынул из кармана записную книжку в черном клеенчатом переплете.

При виде записной книжки Олега Галочка нахмурилась. Куда девался недавний румянец, ясный свет глаз. С неприязнью посмотрела она на командира полка, быстро взяла, даже не взяла, а выдернула из его рук записную книжку.

Больше говорить было не о чем. Верховцев попрощался и, облегченно вздохнув, вышел на улицу. Сев в машину, сказал Климушкину:

— Домой!

«Вот и все, — думал он, откинувшись на спинку сиденья. — Она любила и продолжает любить лейтенанта Северова, а я ей безразличен, даже неприятен. Вот и хорошо. А то развел лирику, как гимназист».

Но в самой сокровенной глубине души неподвластный разуму и воле настойчивый голос шептал: «Ничего не кончено. Напрасно ты обманываешь себя. Разве может кончиться свет вот тех звезд, что горят над головой, разве могут онеметь птицы в весеннем лесу, разве может сердце не желать счастья?..»

Всю ночь, укрывшись с головой серым казенным одеялом, проплакала Галина Белова. Раза два вставала Катюша, садилась к ней на кровать, уговаривала:

— Плюнь ты на них. В грош они нас не ставят. И слово-то какое срамное придумали: пэпэже. Черт-те что! Им бы только позабавиться, а что у нас душа живая, так им это без внимания. Вот и у меня такой охламон — Щуров. Пустое у него сердце!

Уговоры окончились тем, что и Катюша разревелась в три ручья, припомнив все обиды и оскорбления, которые принесла заманчивая для мужского скучающего пола ее грешная пышность. Так и проплакали они до утра, прижавшись друг к другу.

О чем плакала Галина Белова, она и сама толком не знала. Может быть, жгли сердце стихи из записной книжки, в которых мучилась и надеялась робкая любовь Олега Северова? Может быть, она плакала над своей молодостью, которую мяла и топтала война, над своим неясным будущим? А может быть, она плакала, сознавая, что наперекор всему растет в ней новое, смутное еще чувство, перед которым она бессильна, как ребенок перед грозой?

Олег Северов вошел в ее жизнь в страшные дни одиночества и отчаяния. Его помощь, участие, его юношеское безмолвное и не требующее ответа обожание помогли ей встать на ноги, смириться со смертью матери, вернуться к жизни. Тогда Галочке казалось, что она любит Олега.

В тот вечер, когда, уходя по распоряжению командира батальона из взводного блиндажа, Галочка впервые поцеловала Олега, она искренне была уверена: пришла любовь. Где же теперь эта любовь? Только память, как пепел, осталась в душе. Со страхом чувствовала Галина, что новое, только зарождающееся чувство совсем не похоже на все то, что испытывала она раньше. «Неужели я такая плохая? Такая испорченная, легкомысленная! Не любить, а презирать, ненавидеть надо таких, как я». И она плакала безутешно, словно хоронила самое дорогое — чистоту своего девичьего сердца.

С этого дня Верховцев стал часто встречать Белову. Бывая во втором эшелоне, он заходил в санроту и с радостью замечал, как добреют глаза Галочки. Теперь он знал — зачем обманывать себя, — он любит эту девушку с бледным лицом, стремительную, порывистую и прямую, как приднепровский тополек.