Серая мать

Серая Мать не могла вспомнить. Она никогда не помнила, с чего все началось. Она… просто была здесь, и все. А люди со всеми их городами, законами, армиями и оружием – люди, истинные помыслы которых она видела насквозь, – постепенно исчезали. Они не замечали, как она строила свой дом среди их домов. Не замечали, как Серая Мать охотилась у них под носом, охотилась на них.

В новом мире ее тоже не замечали. Способен ли на такое ее Дитя? Будет интересно понаблюдать. Или ему понадобится материнская помощь? Разве не этого требует безусловная любовь?

Как любовь вообще должна ощущаться? Пока что Серая Мать не чувствовала ничего сверх того, что было всегда.

Она протянула руку. Жесткая ладонь – шесть пальцев, как у него, – легла поверх головы Дитя. Его кожа оставалась влажной, слизистой. Перепачканная сизым морда поднялась вверх. Четыре белых глаза уставились на Серую Мать.

м а м а

Безусловная любовь?

м а м а

Нет.

м а м а

Нет, все еще голод. Один только голод, и ничего больше.

М А М А

Почувствовав невидимые щупы, зашарившие в ее собственном разуме в поисках пищи, Серая Мать отдернула руку. Мысленный удар хлестнул плетью, и скользкое, цвета сырого мяса существо задрожало, свернувшись в комок. Кластеры отверстий на лице Серой Матери на миг раздулись и сомкнулись вновь, вобрав порцию горечи незнакомой, примитивной эмоции.

Чужак. Животное. Еще большее животное, чем человек. И то, что наполняло его животный разум… Неужели ее собственное бытие начиналось с того же?

Серая Мать склонилась над ним. Протянула собственные нити к чужому новорожденному разуму. Он не сопротивлялся. Был слишком испуган и слишком слаб для этого. Пока что.

Чужак.

Не ее продолжение, не она, а кто-то другой.

Кто-то иной.

Не настолько иной, как во все предыдущие разы, но все же.

Она снова накрыла ладонью опущенную вниз голову Дитя. Серые пальцы были достаточно сильными, чтобы удержать его, пока она не выпьет всю жизнь, до самого дна.

Но они так и не сжались.

Плоть от плоти. Безусловная любовь. Значит, так это работает?

У этого новорожденного было две матери. Ту, что выносила его, он уже сожрал. И точно так же, без остатка, сожрет и вторую, если представится возможность.

Значит, не следует давать ему такой возможности. Не следует затягивать то, природы чего она не понимает.

Поднявшись и сразу сгорбившись, чтобы уместиться под низким потолком, Серая Мать направилась наружу, в непроглядную ночь. За ней, как на привязи, следовал Дитя.

Она дала ему жизнь. Дала Колыбель. Дала пищу. Оставалось дать последнее: новый мир.

Безусловная любовь

1

Черное.

Серое.

Еще одно пробуждение в нигде.

«Только не Колыбель. Пожалуйста. Только не…»

Олеся лежала на боку на чем-то мягком. Мелкий песок? Пыль? Она шевельнула рукой, провела по шелковистой поверхности пальцами – самыми кончиками, где чувствительность лучше. Кажется, какая-то ткань. Ничего не было видно. Глаза застилало серое марево, в котором то и дело вспыхивали мелкие точки и линии, теряющиеся в наплывах более светлой крупы, напоминающей помехи на старом черно-белом телевизоре. Она пыталась проморгаться, но никак не могла. Не чувствовала собственных век. И заложенного носа тоже. Только собственное дыхание, горячий воздух, вырывающийся через приоткрытый рот.

«Только не это. Не снова. Мы же сбежали… Мы с Толенькой…»

Толенька.

Его больше нет.

Олеся вспомнила размазанное по бетонному полу месиво на месте его головы. Пальцы скомкали ткань, на которой она лежала, и тут же разжались. С ладонью что-то было не так. Кожа буквально горела, а под ней пульсировала боль. Когда Олеся оперлась на руку, боль сделалась почти невыносимой.

Лицо тоже горело. Не все, а только лоб, края щек и губы, особенно верхняя. И правый висок. Как только Олеся зашевелилась, по коже на виске и скуле справа будто прошлись горячим наждаком. Под головой проминалось мягкое (подушка?), и трение ткани о лицо усиливало боль. Выдохнув сквозь зубы, Олеся осторожно перекатилась на спину. Перед глазами по-прежнему ползли «помехи», утопающие в темной серости.

– Олесь, ты как?

Прозвучавший слишком близко голос испугал ее. Забыв на мгновение о боли, Олеся оттолкнулась локтями и ногами, быстро отползая к… изголовью кровати?

– Не бойся, не бойся, – голос еще приблизился. – Она больше не тронет.

«Семен?»

Красное на сером. Окровавленная фомка, с которой тягуче, как кисель, капает красное. Красное, красное, красное, красное, а под ним – облысевший, отощавший, изменившийся человек.

«Он убил Толеньку. И теперь он здесь. Рядом».

– Как ты? Тебе больно?

Вопрос, заданный с искренним сочувствием, вернул притупленные испугом ощущения. Лицо, ладони, ноги ниже колен – кожу везде жгла непреходящая злая боль. Как после сильного ожога. Только Олеся не обжигалась. Ее…

«Это был слизняк. Огромная медуза».

…схватило и держало это. А Семен ее, кажется, спас. Убийца Толеньки. Спас ее.

«Она больше не тронет» – так он сказал.

«Она?»

– Ты можешь говорить?