Серая мать

Толеньку затошнило. Он наклонился, даже надавил руками на свой впалый живот, но его так и не вырвало. Только застучало в висках и разлился по телу болезненный жаркий озноб. Он не мог больше видеть свой дом. И эту дверь. И этот тамбур. Не мог называть все это своим домом. Не имел на то права. Ведь из-за него…

Вернувшись в пустой подъезд, Толенька прижался к изгибу перил, почти повис на нем. Распирающая тошнота не проходила. Его тошнило от самого себя, от всего, что шлейфом волочилось за ним из проклятого тамбура.

Уронив голову в грязные распяленные ладони, Толенька тяжело задышал через рот.

Он больше не мог. Он спас Олесю, как она спасала его, но больше не мог. В голове все рассыпалось, как худшие копии Серой Матери, торопливо слепленные из пепла, и Толенька уже не понимал, зачем стоит здесь и что вообще происходит. Воображаемая фигура Серой Матери удваивалась – нет, утраивалась! – перед глазами. Ее становилось больше. Она сама и еще она, рожденная недавно. Страшнее. И Олеся – третья, потому что только Серая Мать могла видеть картины в чужой голове. Только Серая Мать на это способна. Только она.

«Из-за меня…»

Но если Олеся – тоже она, почему она сама не пройдет через стену? Почему не даст Толеньке поскорее умереть? Зачем ей его помощь? Зачем?

– Зачем? – прошептал Толенька и сполз вниз на слабеющих ногах, присев на край ступеньки.

– Зачем, зачем?

Мумифицированные пальцы с обломанными ногтями прижимались к лицу, давили сквозь закрытые веки на глаза, не желающие больше видеть. Но они не могли ничего сделать с образами, огоньки которых все еще теплились внутри истощенного разума.

– Зачем? – шептал Толенька сквозь новый приступ тошноты, подкативший вместе с воспоминанием о сотнях чужих вещей (вещей мертвецов) в выжженной детской.

– Зачем? – как заведенный, повторял он, а перед зажмуренными глазами крутились поставленные на повтор кадры: розовая собака, Маша, Светик, розовая собака, протянутые к дочке руки Серой Матери, розовая собака…

– Зачем? Зачем? Зачем?!

Поток вопросов остановила разрушительная вспышка в мозгу. Толенька так и не успел осознать, что освободился.

3

– Зачем, зачем, зачем…

Семен ступал крадучись, хотя мог бы и не таиться. Толенька, скрючившийся на ведущих вниз ступеньках лестницы и раскачивающийся вперед-назад, как умственно отсталый, вряд ли заметил бы его. Похоже, единственное, что сейчас имело для него значение, – это бесконечно повторяющееся слово.

«Зачем».

В самом деле, зачем?..

Семен мотнул головой. Стряхнул глупые мысли.

Это нужно Серой Матери, вот зачем. Этот огрызок все испортил, извратил Ее замысел! Этот…

…больной раком бомж, соскочивший со спидозной иглы.

Скривив губы от омерзения, Семен сжал фомку и замахнулся.

Внезапно вспомнился треск влажной ветки и обломок кости, торчащий из ноги того парня с вахты. И его крик. Неужели сейчас будет так же?

«Делай, что должен!»

Разразившись вдруг диким воплем, Семен ударил изо всех сил.

4

Самого большого ножа не оказалось на месте.

«Он ведь был у меня».

Олеся прижала руки к карманам куртки. Пусто.

«Остался в Колыбели».

С трудом выдернув из каменеющего шкафчика выдвижной ящик, Олеся поставила его на столешницу и принялась перебирать содержимое. На черноту, в тысячный раз вспыхнувшую перед глазами, она едва обратила внимание. Просто переждала, пока та пройдет, и вернулась к ящику. Вилки, ложки, ножи для масла, для фруктов, для сыра, тупые ножницы с пластиковыми ручками… Все потускневшее, мелкое. Слишком мелкое. Слишком бесполезное.

«Кроме этого».

На дне ящика под лотком со столовыми приборами лежала по диагонали металлическая палка с ребристым утолщением шириной в ладонь на одном конце. Другой, четырехгранный, был заострен. Вертел для гриля, которым она ни разу не пользовалась. Достался в комплекте с плитой.

Плотную тишину, облепившую квартиру снаружи, разорвал крик.

Олеся замерла, точно насекомое в янтаре, парализованная вязким дежавю: давным-давно, когда она сидела на этой кухне с Семеном, из подъезда тоже вдруг закричали. Только тот крик был другим. Тогда кричала Ангелина – кричала от страха, – а сейчас…

Страха в этом крике точно не было. Скорее отчаяние. И ярость. Очень много ярости.

Янтарь размяк, и Олеся с усилием повернулась в сторону прихожей. Взгляд прошелся по серой от пыли, похожей на нутро высохшей мумии квартире, так долго прикидывавшейся ее собственной. Каждая линия, каждая пылинка врезалась в память, словно могла стать последним, что ей суждено увидеть.

Скорее всего, так оно и будет.

Снаружи больше не кричали. Вместо крика Олеся слышала другой звук: повторяющиеся хрусткие шлепки. С таким звуком ломают отсыревшее гнилое дерево. Или отбивают мясо.

Пока Олеся двигалась к выходу, руки, по инерции сжимающие вертел, теряли чувствительность.

«Я не смогу даже замахнуться».

Когда до неплотно прикрытой двери (до молота, отбивающего мясо) оставался последний шаг, Олеся все же сумела поднять руки повыше к груди. Ее губы опять шевелились, проговаривая слова, звучащие только мысленно.