Семь верст до небес

Это были какие-то странные люди. Они шли рядами, как на демонстрацию, только в такой одежде, в какую теперь никого и ни за какие деньги не оденешь. Фуфайки в клочьях грязной ваты, рваные тулупы и полушубки, распоротые суконные пальто, длинные до пят, продырявленные шинели. Кое-кто в шляпах, остальные в натянутых до самых бровей шапках и фуражках. Царапали ступень костыли и протезы. Звенели, чиркая о камень, лопаты и заступы. Трещали телеги: их, впрягшись в оглобли, волокли люди. А в телегах лежали, видимо, те, кто не мог идти… Все почти шагали босиком. Я заметил, какие у них черные ноги, руки и лица.

Я искал своих. Но, конечно, не находил ни отца, ни баушку. Я шел сбоку и очень устал за это время. Слабость потекла от живота к сердцу. Я закачался, повалился на камни.

Дальше не все помню. Наверное, кто-то пожалел меня, поднял и положил в телегу. Когда я очнулся, все уже остановились, и какой-то бритоголовый дед (у него в ногах меня и положили) закричал темным ртом без десен:

— Черт! Отодвинься щас же! Да поберегись! Тиф кругом! Тиф!

Он уронил без сил бритую голову в серую солому. Слышно было, как стукнула кость о дерево. «Какой еще тиф?» — подумал я, но отодвинулся, мне-то что? Я даже встал в полный рост, чтобы лучше видеть. Тут выяснилось: моя телега во главе колонны. Только не все хорошо слышно.

Я осмотрелся. Колонна, оказывается, остановилась невдалеке от деревянной зеленой будки. Рядом с будкой стоял худой высокий старик (с непокрытой головой, в дорогом пальто, как у профессора, и с белым шелковым шарфиком). А перед колонной ходил (даже почти бегал) человек в желтой фуфайке, перепоясанной ремнем, и с полосатой палочкой под мышкой. Рукой, одетой в шерстяную перчатку, он постоянно вытирал покрасневший от холода нос (видимо, простыл) и спрашивал с неуверенностью и тревогой:

— Ну? Зачем вы без вызова явились? Сказано вам русским языком: идите отсюда! Все свободны!

Из первых рядов сиплый голос:

— Ты хоть намекни по-свойски, браток, где Отец? Куда они его дели?

Постовой замялся. Стал шептать что-то своему профессору.

— Преступник! Преступник! — крикнули из задних рядов.

А из рядов за телегой уже скандируют:

— Все равно не спрячете! Доберемся до Него! До живого либо до мертвого!

За телегой зашикали. Послышался глухой звук. Вскрик. И там что-то упало. А со всех сторон сдвинулись, зашумели вразнобой:

— Да скажите вы наконец правду!

— Как же, держи карман шире!..

— Дайте, в конце концов, нам веры!

— А вот вам, нет вам веры!

— Приведите Его сюда! Пусть перед нами лично за все отчитается!

В этот момент профессор выступил вперед, вскинул руку в перчатке (все сразу смолкли). И улыбнулся грустно.

— Вам что нужнее все-таки: правда или вера? — спросил он тихо, но так ясно, что и в некоторых рядах за телегой услышали.

Колонна задумалась, не отвечала. Потом кто-то сказал:

— Правда!

Кто-то сказал:

— Вера!

А кто-то не сразу, но вспомнил:

— Но ведь прежде, кажется, это было одно и то же?

Профессор молчал.

Дед за моей спиной, в телеге, не поднимая головы, произнес в беспамятстве, но явственно:

— Вьются, так кругами и вьются… О Господи! Спаси нас, Господи!.. Во имя Отца и Сына и Святага Духа… Аминь!

Профессор кашлянул в туго обтянутый черной кожей кулак.

— Если вы захотели правды, то вот вам правда: Он мертв.

— Ну, спасибо и на этом… — прошептал кто-то впереди меня.

— Неправда! Ложь! Ложь! — закричал истошно женский голос в задних рядах. — Отец жив! Отец жив! Он бессмертный! Это вы все мертвые!

Постовой не сдержался и зареготал:

— Мы-ы?.. Да то вы ж мертвые? Вы че, совсем там полудурками сделались, что ли? А мы еще с вами тут чикаемся…

Профессор смерил его взглядом. И человек с полосатой палочкой отошел от него на безопасное расстояние.

Тогда профессор повторил свой вопрос:

— Так вам веры в Него? Или правды о Нем?

— Отец не мог умереть! Верить хочу! — заплакал вдруг я. — Дайте поверить хоть в чего-нибудь!

Вокруг засмеялись сочувственно. А профессор с осуждением покачал головой:

— Вот мальчики пошли. Для них, оказывается, есть что-то дороже света истины!

Тут из первого ряда выдвинулся высокий, широкоплечий, в мятой железнодорожной фуражке и меховой жилетке:

— Правду, правду сынок говорит. Вы, конечно, ученый человек. И все ж таки вы на мой вопрос ответьте. Я вот перед войной пятитысячником стал…

— Это как? — приподнял бровь профессор.

— А это пять тысяч паровозного пробега без ремонта. И как стал пятитысячником, вот даже эту жилетку в награду вручили. А вы теперь нам такое говорите, что, получается, я напрасно тогда в сальном годами прел. Напрасно я в горящую топку лез, когда потекли пробки…

— Как же напрасно? — усмехнулся невесело профессор. — Вас вот жилеткой наградили.

— Да не за жилеткой же я лез! — заорал железнодорожник. — Я в Него! В Него верил!

— А за это кто заплатит, если Он оказался смертным? — вышел еще один, стриженый, и распахнул на голой груди рваную командирскую шинель. — Ведь когда нас там месили, мы как думали? Мы думали: пусть, пусть, значит, и это для Его бессмертия требуется! А Его бессмертие — наше бессмертие!

Профессор поморщился.