Семь верст до небес

— А это тогда зачем?! — вылез какой-то бородач, зарыдал, затрясся и скинул полушубок. И показал профессору спину.

— Прекратите! — попросил пощады профессор. — Ведь вы сами захотели правды!

— Нет! Постой! Не надо! — напер на него стриженый и обвел рукою серые тысячи — всех, кто пришел и кого принесли на ступени. — А их? — страшно закричал стриженый. — Кто теперь их ис-скупит?!

Колонна заворчала, зароптала в ответ, и гул пошел далеко вниз, где уже не видно было людей, где колыхалось в сумраке общее гигантское тулово.

— Так зачем тогда правда, если веры нету?

— Убили. Убили веру! — закричала в тесноте какая-то старушка.

— Правдой своей убили! — ответил ей сиплый.

— Да какая правда? Он сам убивал и еще хотел, чтобы в Него верили!

Стриженый, в шинели, пристал и уже не отставал от профессора:

— Нет, ты объясни народу: зачем все? И куда делась вера?

Профессор туда-сюда, однако потом не выдержал, дал знак постовому. Постовой засуетился, закивал головой. Убежал в деревянную будку. Слышно было, как он громыхал там, как в складе, что-то отыскивая, и вполголоса, сердито матюкался. Вышел постовой с торжеством, держа наотлет в вытянутой руке тяжелую золоченую клетку. Тут все притихли, — я не понял, почему. В клетке находилась птица. Скорее всего сова, только больших размеров. Сова оглядела всех умными строгими, неживыми глазами. Молча пошарила у себя за спиной. Достала толстую черную старинную книгу (по форме — религиозного содержания). Поправила круглые железные очки, проворно полистала. Нашла нужное и прочла старческим скрипучим голосом, водя лапкой по раскрытой глянцевой странице:

— Э-эволюция жизни питается не чем иным, как телом и духом убиваемой ею ж-жизни!

Колонна онемела. Лишь дед в телеге (видимо, без сознания) тяжело простонал. В стороне навзрыд заплакал ребенок, и безнадежно, покрывая все звуки, завыла затесавшаяся сюда непонятным образом собака.

В этот момент давешняя старушка вновь подала ясный голос.

— Батюшка! — обратилась она к птице непосредственно. — Ты не гневайся на нас, батюшка. Ты скажи то же самое. Но по-русски. И мы, глядишь, поймем…

Птица забила крылами, вероятно, только собралась ответить. Но постовой ее почему-то перебил. А старушку одернул. Постучал пальцем по своей голове. И сказал укоризненно:

— Уставы и предписания надо учить, старушка, назубок. Тогда все будешь с лета хватать в этой жизни.

Дед в телеге, за моей спиной, так и не придя в сознание, в полный голос пробормотал:

— Одна вера была. Нет, плоха. Другая стала. И эта вам плоха?.. И теперича што? Я вас, чертей, спрашиваю?

Профессор опустил и не поднимал голову.

Бородач, тот, что содрал полушубок и стоял теперь с голой синен спиной, трясся и просил птицу:

— Веры нам! Веры давай!

— Какие странные люди! — ворчала птица, отшатываясь от него и забиваясь в угол клетки. — Неужели они так и не усвоили, из чего делается всякая вера?

Все это время профессор сидел на ступени, взявшись за голову. Но, когда просьбу бородача поддержали в первых рядах, профессор не смолчал. Он подскочил на месте, стал на ноги. Потоптался, не зная, на что решиться. А потом крикнул, махнув пустой перчаткой себе за спину:

— Да вы поглядите сначала, что Там осталось!

И первые ряды устремили свои взгляды в направлении, куда было указано. То, что издалека, в розоватой дымке, виделось могучим и грозным, при внимательном рассмотрении оказывалось всего лишь черными высокими сапогами. Правда, сапоги были хорошей кожи, пошиты мастерски (даже не без изящества) и размером, наверное, с десятиэтажный дом. Но… все же это были только сапоги и ничего больше.

Профессор наклонился к бородачу, всмотрелся в его темные мокрые морщины и спросил горестно:

— Вы будете верить в сапоги?

Я не выдержал. Кровь ударила мне в лицо. И я закричал:

— Вы что, совсем сумасшедший, — такие вещи людям предлагать?!

— Ну-у, молодежь воспитали. Ни с кем не считается! Ни во что не верит! — восхищенно покачал круглой головой какой-то атлет в форменной фуражке и гимнастерке.

— А это точно Отцовы сапоги? — быстро перепроверил сиплый.

— Его! Его! Ты разуй глаза, ты посмотри, какой размер! — Постовой был потрясен глубиной цинизма сиплого.

— Так вы хотите верить в сапоги?! — завопил профессор поверх голов что есть мочи. Но его вряд ли услышали. Колонна, особенно в задних рядах, по привычке вела себя крайне настороженно.

— Надо верить! — крикнул постовой зычно вниз, вероятно, уловив настроение момента.

— Вер-рим! — поддержали его сиплый и два-три десятка из толпы. — Вер-рим!

Дальние ряды молчали по-прежнему неопределенно.

— Верите? — опять двинулся профессор к бородачу. Бородач зажмурился:

— А что остается? — И заплакал.

Тут под руку профессору подвернулся некто в шляпе, но с оторванной тульей.

— Вот вы, кажется, интеллигентный человек? — набросился на него профессор.

— Нет-нет! Я как все, — твердо ответил наученный жизнью и в шляпе без тульи. — Я во все верю абсолютно!