Семь столпов мудрости

Его самообладание казалось в равной степени великим. Когда Мирзук эль Тихейми, принимавший его гостей, пришел от Зейда, чтобы объяснить постыдную историю их разгрома, Фейсал только посмеялся над ним при всех и послал его ждать, в это время увидев шейхов племен гарб и аджейль, чья беспечность была основной причиной несчастья. Над ними он мягко иронизировал, поддразнивая за то или за это, за их потери или за размеры этих потерь. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил полог палатки: знак, что будет частный разговор. Я подумал о значении имени Фейсала (меч, сверкающий при ударе) и боялся, что начнется сцена, но он освободил место для Мирзука на ковре и сказал: «Давай! Расскажи нам еще историй о ваших ночах и чудесах битвы: позабавь нас». Мирзук, красивый, умный парень (с несколько заостренными чертами лица), уловив его настроение, начал на своем красочном наречии племени атейба рисовать нам бегство молодого Зейда; рассказывать ужасные истории об ибн Тавабе, этом знаменитом разбойнике, и под конец, в довершение всех бед, о том, как почтенный эль Хуссейн, отец Али, шерифа харит, потерял свои котелки для кофе!

У Фейсала, когда он говорил, был глубокий мелодичный голос, и он искусно пользовался им среди своих людей. С ними он говорил на племенном диалекте, но по-своему, медлительно, как будто с трудом запинаясь на фразах и подыскивая про себя последнее слово. Мысль его, видимо, совсем немного забегала вперед его речи, так как фразы, которые он наконец подбирал, были обычно самыми простыми, что создавало эффект эмоциональности и искренности. Такой тонкой была завеса слов, что можно было увидеть чистый и очень отважный дух, сияющий за ними.

В другие времена он был исполнен юмора — а это неизменный магнит для доброй воли арабов. Он говорил однажды ночью с шейхами племени рифаа, когда посылал их занять равнину с этой стороны Бир эль Фаджира, пересеченную местность среди зелени акаций и тамариска, на небольшом водоразделе, в длинной низине, соединяющей Бруку и Бир Саид. Он мягко сказал им, что турки наступают, и что нужно задержать их, и пусть Бог дарует им победу; прибавив, что Он вряд ли сможет это сделать, если они заснут. Старики — а в Аравии старшие значили больше, чем молодые — восхищенно ответили, что Бог сможет даровать им победу, а возможно, и две победы, и увенчали свои пожелания мольбой о том, чтобы жизнь его продлилась в подсчете небывалого числа побед. Что было еще лучше, под влиянием его проповеди они успешно стояли на страже всю ночь.

Распорядок нашей жизни в лагере был простым. Прямо перед рассветом армейский имам взбирался на вершину небольшой горы над спящей армией и оттуда издавал пронзительный призыв на молитву. У него был хриплый и очень мощный голос, и пустота, как резонатор, разбрасывала эхо по горам, которые возмущенно отзывались на него еще громче. Мы действительно поднимались — кто с молитвой, а кто и с руганью. Как только он заканчивал, имам Фейсала взывал нежно и мелодично прямо от палатки. Через минуту один из пяти рабов Фейсала (все отпущенные на волю, но отказавшихся уйти в отставку, пока была их воля; ибо быть слугой моего господина было приятно и небезвыгодно) обходили Шаррафа и меня с подслащенным кофе. Сахар казался приемлемым для первой чашки кофе в рассветной прохладе.

Через час или попозже полог спальной палатки Фейсала откидывался, как приглашение посетителям из домашних. Приходило четверо или пятеро, и после утренних новостей доставляли поднос с завтраком. Главным его блюдом были финики из вади Йенбо; иногда черкесская бабушка Фейсала посылала ему из Мекки коробку своих знаменитых пирожков со специями; а иногда Хеджрис, личный слуга, потчевал нас странным печеньем и злаками собственной стряпни. После завтрака мы развлекались, чередуя горький кофе и сладкий чай, пока Фейсал диктовал секретарям свою корреспонденцию. Один из них был Фаиз эль Гусейн, искатель приключений; другой — Имам, с печальным лицом, знаменитый в лагере своим зонтиком, мешковато висевшим на луке его седла. От случая к случаю кому-то в этот час давалась аудиенция частным порядком, но редко, так как спальная палатка шерифа строго предназначалась для его личного пользования. Это был обыкновенный шатер, где были сигареты, походная кровать, довольно хороший курдский коврик, плохонький ширазский и замечательный старинный молельный коврик из Белуджистана, на котором он молился.

Около восьми утра Фейсал пристегивал свой церемониальный кинжал и проходил в приемную палатку, устланную двумя безобразными килимскими коврами. Фейсал сидел у края палатки лицом к открытой стороне, а мы — спиной к стенке, полукругом около него. Рабы закрывали тыл и скучивались около открытой стены палатки, чтобы контролировать осаждающих ее просителей, которые лежали на песке у входа в палатку или за ее пределами, ожидая своей очереди. По возможности, с делами разбирались до полудня, когда эмир изволил вставать.