Семь столпов мудрости

В Бусейре, небольшой деревне на скалах, над бездной, мои попутчики настаивали на том, чтобы остановиться. Я хотел сделать привал, ведь если бы мы дали здесь верблюдам немного овса, могли бы проехать всю ночь и добраться до Беершебы наутро; но, чтобы избежать задержек, я отказался входить в их дома, и вместо этого поужинал на небольшом кладбище около могилы, в трещинах плит которой были вмурованы в цемент косички, украшения, пожертвованные с голов скорбящих. Затем мы спустились по зигзагам крупного перевала к жаркому дну вади Дахаль, где скалы и холмы сливались так, что звезды едва светили сквозь эту кромешную тьму. Мы ненадолго остановились, пока наши верблюды успокаивали нервную дрожь в ногах после ужасного напряженного спуска. Затем они плюхнулись по самые щетки в быстрый поток, под длинной аркой шуршащего бамбука, которая была так близко над нашими головами, что веера его листьев царапали нам лица. Странное эхо на сводчатом переходе пугало наших верблюдов, заставляя бросаться рысью.

Скоро мы миновали его, и из отрогов долины пронеслись через открытую Арабу. Мы достигли центрального русла, и обнаружили, что сбились с пути — неудивительно, ведь мы держали путь только по моим воспоминаниям трехлетней давности о карте Ньюкомба. Полчаса мы потеряли, чтобы найти для верблюдов тропинку вверх по скале, покрытой землей.

Наконец мы ее нашли и пробрались по изгибам запутанного лабиринта за Ам — странное место, бесплодное и соленое, как бурное море, внезапно застывшее, вздымающиеся волны которого преобразились в твердую волокнистую землю, серую под луной в сегодняшнюю ночь. Затем мы устремились на запад, пока высокое ветвистое дерево Хасба не нарисовалось на не6е, и мы не услышали рокот большого потока, вытекавшего из-под корней. Наши верблюды немного попили. Они спустились на пять тысяч футов с холмов Тафиле, и им предстояло взбираться на три тысячи футов вверх здесь, в Палестине.

В небольших подножиях холмов перед вади Марра мы вдруг заметили костер из больших бревен, свежесваленных и еще догорающих белым цветом. Никого не было видно, значит, зажгли его военные отряды, но он был сложен не так, как делают это кочевники. Костер был недавним — значит, они еще рядом, он крупный — значит, их много, и благоразумие заставило нас поспешить. На самом деле это был лагерный огонь британского отряда на «фордах», под началом двух знаменитых Маков, они искали автомобильную дорогу из Синая в Акабу. Они прятались в тени, держа нас под прицелом своих «льюисов».

Мы взбирались на перевал, когда наступил день. Шел мелкий дождь, после крайностей Тафиле он был нам почти в радость. Ковер тончайших облаков непостижимо стоял без движения над холмами, когда мы около полудня ехали по удобной равнине в Беершебу: красивый вид, вверх и вниз по холмам почти на восемьдесят миль.

Нам сказали, что Иерихон только что взят. Я пришел в штаб Алленби. Хогарт был там на террасе. Я признался ему, что запутался в делах и пришел просить Алленби найти мне какую-нибудь роль поменьше. Я вкладывал себя без остатка в арабское дело и потерпел крушение из-за своих неверных суждений, и поводом был Зейд, брат самого Фейсала, а ведь этот малыш мне действительно был симпатичен. У меня больше не осталось уловок, стоящих обеда на арабском базаре, и я хотел быть под защитой традиции: быть ведомым: положиться на долг и послушание: никакой ответственности.

Я жаловался, что с тех пор, как я высадился в Аравии, у меня были всегда только возможности и просьбы, но никаких приказов: что я до смерти устал от свободной воли, и не от одной свободной воли. Полтора года я провел в движении, каждый месяц проезжая по тысяче миль на верблюдах, плюс тревожные часы в безумных полетах или броски по местности на мощных автомобилях. В последних пяти боях я был ранен, и мое тело испытывало такой ужас перед дальнейшими ранами, что мне приходилось силой толкать себя под огонь. Как правило, я был голоден: в последнее время замерзал: холод и грязь превратили мои раны в гноящуюся массу волдырей.

Однако всем этим заботам полагалось их ничтожное место, с моим-то презрением к телу, и к моему грязному телу в особенности; но мой ум постоянно терзался от обмана; от претензии на ведение национального восстания другого народа, необходимости ежедневно выставляться в чужом платье, проповедуя на чужом языке: а про себя знать, что «обещания», ради которых трудятся арабы, стоят лишь того, чем станет их вооруженная сила, когда придет миг исполнения. Мы вводили себя в заблуждение, что, может быть, после заключения мира арабы будут способны без помощи и без обучения защитить себя от бумажного оружия. Тем временем мы украшали наш обман тем, что ведем неизбежную для них войну чисто и дешево. Но больше я не мог обходиться этим. Обвинением против моей самоуверенности были беспричинные, бессмысленные смерти в Хезе. Воля покинула меня, и я боялся остаться один, пока ветры обстоятельств, или власти, или вожделения не унесут мою опустошенную душу прочь.

Глава XCI