Семь столпов мудрости

В Каире, где я провел четыре дня, наши дела были теперь далеки от игры наудачу. Благоволение Алленби отдало нам штаб. У нас были офицеры снабжения, судовой эксперт, артиллерийский эксперт, группа по разведке под руководством Алана Доуни, брата создателя беершебского плана — тот уехал теперь во Францию. Доуни был величайшим подарком для нас от Алленби, ценнее, чем тысячи вьючных верблюдов. В нем, профессиональном офицере, чувствовался класс: даже самый горячий слушатель узнавал в нем собственную горячность. Он обладал проницательным умом, инстинктивно чувствуя особые условия восстания: в то же время военная подготовка обогатила его отношение к этому противоречивому предмету. Он соединил в себе войну и восстание; как я мечтал когда-то в Йенбо, это должен был сделать каждый офицер. Но за три года практики только Доуни добился в этом успеха.

Он не мог принять полное, прямое командование, потому что не знал арабского, и потому что его здоровье было подорвано во Фландрии. У него был дар, редкий среди англичан, создавать лучшее из хорошего. Он был исключительно образованным для армейского офицера и был не лишен воображения. Безупречные манеры позволяли ему заводить друзей среди всех народов и классов общества. Благодаря его обучению мы начали познавать технику сражения там, где довольствовались грубыми и расточительными прикидками. Его чувство уместности перестроило наше положение.

Арабское движение прежде было спектаклем дикарей, располагая такими же малыми средствами, как обязанностями и перспективами. С этих пор Алленби принимал нас в расчет как ощутимую часть своего плана; на нас лежала ответственность — сделать лучше, чем он желал, зная, что неизбежной платой за нашу неудачу будут жизни его солдат, и это уводило нас пугающе далеко от области веселых приключений.

Вместе с Джойсом мы разработали наш тройной план, чтобы поддержать первый удар Алленби. В центре арабские регулярные войска под началом Джаафара будут занимать линию марша к северу от Маана. Джойс с нашими бронемашинами должен проскользнуть к Мудовваре и разрушить рельсы — на этот раз навсегда, потому что теперь мы были готовы отрезать Медину. На севере Мирзук и я присоединимся к Алленби, когда он отступит в Сальт около тридцатого марта. Эта дата давала мне свободное время, и я решил отправиться в Шобек вместе с Зейдом и Насиром.

Была весна, очень приятная после колючей зимы, ее изобилие казалось сном, среди природы, с ее новой свежестью и силой: ибо высоко в горах это время года было наполнено силой, когда резкая прохлада на закате сменяла вялые полудни.

Все живое оживало вместе с нами; даже насекомые. В первую нашу ночь я расстелил свой кашемировый головной платок на земле под головой, вместо подушки, и на рассвете, когда я подобрал его, на белоснежной ткани копошились двадцать восемь блох. Потом мы спали на своих седельных ковриках, дубленая овчина которых обычно закреплялась над вьюками, чтобы сиденье было удобным и защищенным от пота. Но даже так нам не давали покоя верблюжьи блохи, которые насосались кровью наших измученных верблюдов до того, что становились похожими на твердые грифельно-синие подушки, толстые, шириной с ноготь; подползая под нас, они цеплялись за кожаную сторону овечьих шкур, и, если мы ворочались по ним ночью и придавливали, они превращались в лепешки, коричневые от крови и пыли.

Когда мы были в такой легкости и имели в изобилии молоко, пришли вести из Азрака об Али ибн эль Хусейне и индийцах, все еще несущих преданную службу. Один индиец умер от простуды, и еще умер Дауд, мой мальчик-аджейль, друг Фарраджа. Фаррадж сам рассказал мне об этом.

Эти двое были друзьями с детства, вечно веселые, они рядом работали, рядом спали, делили каждое приобретение и каждую царапину с открытостью и честностью совершенной любви. И я не был удивлен, увидев Фарраджа с потемневшим и застывшим лицом, с полными слез глазами, и постаревшего, когда он пришел сказать мне, что его товарищ мертв; и с этого дня, пока его служба не закончилась, он больше не веселил нас. Он тщательно заботился, даже больше, чем прежде, о моем верблюде, о кофе, о моей одежде и сбруе, и исполнял каждый день три регулярных молитвы. Другие предлагали свою дружбу, чтобы утешить его; но вместо этого он беспокойно бродил вокруг, серый и молчаливый, очень одинокий.

По меркам пылкого Востока, наши британские представления о женщине принадлежат северному климату, который так же сковывает обязательствами нашу веру. Здесь, в Средиземноморье, влияние женщин и предполагаемая цель их существования были ограничены сознанием того, что они связаны с физическим миром — в простоте, без вызова, как бедные духом. Но то же суждение, отрицая равенство полов, сделало любовь-партнерство и дружбу невозможными между мужчиной и женщиной. Женщина стала механизмом для упражнения мускулов, в то время как духовная сторона мужчины могла быть удовлетворена только среди равных. Так и возникали эти партнерские отношения мужчины с мужчиной, где человеческая натура питалась чем-то большим, чем контакт плоти с плотью.