Семь столпов мудрости

Хамид Фахри-паша, командующий 48-й дивизией и сектором Аммана, видимо, полагал обратное или сам подчинялся приказу. Он собрал около девяти сотен пехоты, составил три батальона (в январе 1918 года турецкий батальон представлял собой плачевное зрелище) с сотней кавалерии, двумя горными гаубицами и двадцатью семью пулеметами, и послал их вдоль рельсов по дороге в Керак. Там он согнал весь местный транспорт, собрал полный комплект гражданских официальных лиц, чтобы обеспечить кадрами свою новую администрацию в Тафиле, и пошел к югу с целью взять ее неожиданно для нас.

Что и говорить, это было неожиданно. Сначала мы услышали о нем, когда его разведчики-кавалеристы напали на наши пикеты в вади Хеза, на редкость широкой, глубокой и трудной горловине, которая отрезала Керак от Тафиле, а Моаб от Эдома. На закате он заставил их отступить и теперь шел на нас.

Джаафар-паша наметил оборонительную позицию на южном берегу крупной лощины Тафиле, предполагая при атаке турок отдать им деревню и защищать высоты, которые нависали над ней сзади. Это казалось неразумным вдвойне. Уступы были смертельны, и их оборона так же трудна, как атака на них. Их можно было обогнуть с востока; а оставив деревню, мы покидали местное население, чьи голоса и руки были отданы тем, кто занимал их дома.

Однако это была главная идея — единственная, которой располагал Зейд — итак, около полуночи он отдал приказ, слуги и приближенные начали грузить их вещи. Вооруженные люди проследовали к южному гребню, в то время как вьючный караван был послан по низкой дороге в безопасное место. Эти маневры вызвали в городе панику. Крестьяне подумали, что мы убегаем (по-моему, так оно и было) и бросились спасать свою жизнь и добро. Примораживало, и земля была покрыта коркой скрипучего льда. В шуме и в темноте суматоха и крики на узких улицах были ужасны.

Диаб, шейх, рассказывал нам душераздирающие истории о потере доверия среди горожан, чтобы увеличить эффект от собственной преданности; но у меня создалось впечатление, что они народ упорный и имеют большой потенциал. Чтобы доказать это, я сидел на крыше или ходил в темноте по крутым дорогам, закутанный в покрывало, чтобы не быть узнанным, а моя охрана ненавязчиво следовала за мной на таком расстоянии, чтобы можно было услышать крик. Так мы слышали, что происходило. Люди были охвачены страхом, почти опасны, крушили все и вся: но никаких симпатий к туркам при этом не было. Они были в ужасе перед возвращением турок, и сделали бы все, на что были способны, чтобы поддержать против них того, кто захочет сражаться. Это мне нравилось, так как отвечало моему желанию остаться там, где мы есть, и сражаться стойко.

Наконец я встретил молодых шейхов Метааба и Аннада, красовавшихся в своих шелках и с блестящим серебряным оружием, и послал их найти своего дядю Хамд эль Арара. Его я просил выехать на север лощины, чтобы сообщить крестьянам, которые, судя по шуму, все еще бились с турками, что мы идем им на помощь. Хамд, меланхоличный, вежливый, отважный кавалер, сразу же поскакал галопом с двадцатью своими родичами — все, кого он успел собрать в этом беспорядке.

Они быстро пронеслись по улицам, и только этого еще не хватало, чтобы ужас стал полным. Хозяйки вываливали свои узлы как попало через двери и окна, хотя никто не ждал там, чтобы их подбирать. Дети, едва не затоптанные, вопили, да и матери их тоже. Мотальга на полном скаку то и дело палили в воздух, чтобы подбодрить себя, и, как будто отвечая им, стали видны залпы вражеских винтовок, подчеркивая северные утесы в чернеющем перед рассветом небе. Я пошел к противоположным высотам, чтобы держать совет с шерифом Зейдом.

Зейд с важным видом сидел на скале, окидывая взглядом местность через бинокль в поисках врага. Когда ситуация ухудшалась, Зейд становился отстраненным, беззаботным. Я был в ярости. Турки никогда, по правилам здравого командования, не должны были осмелиться вернуться в Тафиле. Это была простая жадность, поведение собаки на сене, недостойное серьезного врага, и только турки были способны на такую безнадежную вещь. Как они могут надеяться на приличную войну, если не дают нам возможности себя уважать? Их сумасбродство постоянно подрывало наш моральный дух, так как наши солдаты не могли уважать их за храбрость, а наши офицеры — за их ум. К тому же утро было ледяное, я провел на ногах всю ночь и был в достаточной степени тевтонцем, чтобы решить, что они нам заплатят за перемену моих мыслей и планов.

Судя по скорости передвижения, их должно быть мало. У нас все преимущества: время, позиция, численность, погода, мы легко могли бы поставить им шах и мат; но этого было недостаточно, чтобы успокоить мою ярость. Мы сыграем в их игру в нашем карликовом масштабе, устроим для них то регулярное сражение, которого они так хотят, и перебьем их всех. Я ворошил в памяти все полузабытые максимы из ортодоксальных учебников по военному делу, чтобы спародировать их на поле боя.