Семь столпов мудрости

Они следовали за нами, если мы выдерживали их, и играли по своим правилам. Жаль было только, что мы часто начинали дело, ломались из-за раздражения и забрасывали их, обвиняя за то, в чем виноваты были сами. Такое осуждение, сродни жалобе генерала, что у него плохие войска, было на деле признанием нашей близорукости, часто исходящей из ложной скромности: пусть, мол, мы ошибаемся, но у нас хотя бы хватает ума признавать свои ошибки.

Глава XXXVIII

Чистоплотность заставила меня остановиться за Веджхом и сменить свои грязные одежды. Фейсал, когда я доложил о себе, ввел меня для беседы во внутреннюю палатку. Казалось, что все идет хорошо. Еще больше машин пришло из Египта; Йенбо покинули последние солдаты и последние припасы; и Шарраф лично подошел с неожиданным подкреплением — новой пулеметной командой любопытного происхождения. Мы оставили в Йенбо тридцать больных и раненых, когда ушли в поход; а также кучу сломанного оружия с двумя британскими сержантами-оружейниками, чинившими его. Сержанты, для которых время тянулось томительно, взяли отремонтированные «максимы», взяли пациентов и объединили их в пулеметную команду, так тщательно натренированную с помощью молчаливого примера, что они стояли наравне с нашими лучшими бойцами.

Рабег также пустел. Самолеты оттуда прилетали сюда и устанавливались здесь. Их египетские отряды прибывали вслед за ними по морю, с Джойсом, Гослеттом и штабом Рабега, на которых лежала теперь забота о делах в Веджхе. Ньюкомб и Хорнби были в местности выше по стране, взрывая рельсы днем и ночью, почти что собственными руками — из-за недостатка в помощниках. Пропаганда среди племени шла вперед: все было к лучшему, и я собирался взять отпуск, когда Сулейман, распорядитель, поспешно вошел и что-то прошептал Фейсалу, который повернулся ко мне с сияющими глазами, стараясь быть спокойным, и сказал: «Ауда здесь». Я воскликнул: «Ауда абу Тайи!» — и в этот момент полог палатки был откинут перед зычным голосом, который проревел приветствия нашему Повелителю, Предводителю Правоверных. Вступила высокая, сильная фигура с изможденным лицом, страстным и трагическим. Это был Ауда, и за ним следовал Мохаммед, его сын, на вид ребенок, и действительно, всего одиннадцати лет.

Фейсал вскочил на ноги. Ауда поймал его руку и поцеловал: и они отступили на шаг-два и смотрели друг на друга — пара великолепных, столь непохожих друг на друга людей, олицетворяющих многое из того лучшего, что было в Аравии, Фейсал — пророк и Ауда — воин, каждый в совершенстве подходил к своему месту, и они мгновенно поняли друг друга и понравились друг другу. Они сели. Фейсал представил нас по одному, и Ауда в нескольких словах, казалось, характеризовал каждого.

Мы слышали много об Ауде и полагались на его помощь, чтобы открыть Акабу; и через минуту я знал, увидев силу и прямоту этого человека, что мы достигнем нашей цели. Он пришел к нам, как странствующий рыцарь, досадуя на наше промедление в Веджхе, беспокоясь только о том, чтобы достичь достоинства арабской свободы в его собственных землях. Если его действия будут хотя бы наполовину таковы, как его желания, нам предстоит процветание и счастье. У всех гора свалилась с плеч еще до того, как мы ушли ужинать.

Мы были веселой компанией: Несиб, Фаиз, Мохаммед эль Дейлан, дипломатичный двоюродный брат Ауды, Заал, его племянник, и шериф Насир, остававшийся в Веджхе несколько дней перед экспедицией. Я рассказывал Фейсалу необычайные истории о лагере Абдуллы и о радостях взрывания рельсов. Вдруг Ауда вскочил на ноги с громким: «Боже сохрани!» и бросился из палатки. Мы уставились друг на друга, и снаружи послышался шум, похожий на удар молота. Я вышел посмотреть, что это значит, а там Ауда наклонился над скалой, разбивая камнем на куски свою вставную челюсть. «Я забыл,— объяснил он,— мне дал это Джемаль-паша. Я ел хлеб моего господина турецкими зубами!» К несчастью, у него было мало своих зубов, так что с этих пор мясо, которое он любил, было для него трудной и болезненной пищей, и он ходил полуголодным, пока мы не взяли Акабу, и сэр Реджинальд Уингейт не прислал ему дантиста из Египта, чтобы сделать ему союзническую челюсть.

Ауда был очень просто одет, по северной моде, в белый хлопок с красным мосульским головным платком. Ему, вероятно, было за пятьдесят, и его черные волосы были тронуты сединой; но он был еще сильным и прямым, хорошо сложенным, сухощавым и деятельным, словно был намного моложе. Его лицо было величественно в своих линиях и впадинах. На нем было написано, какую глубокую тень скорби бросила на все его существование смерть в бою Аннада, его любимого сына, положившая конец его мечте передать будущим поколениям величие имени абу-тайи. У него были большие выразительные глаза, насыщенного цвета черного бархата. Лоб у него был низкий и широкий, нос — очень длинный и острый, сильно крючковатый; рот — довольно большой и подвижный; борода и усы были выщипаны в нитку по ховейтатской моде, нижняя челюсть под ними выбрита.