Семь домов Куницы

— Меня в жизни никто так не приветствовал! — пёс привёл в движение хвост и тыкался мне под руку треугольным лбом.

— Будь как дома! — Волк пододвинул табурет вдоль другой стороны стола, плоскости, сбитой из струганных досок, одним своим краем прикреплённой к стене под продолговатым стеклом — тем мутным окошком — а другим достигающей места, где он сидел — тюфяка, положенного на скамейку из досок и неокоренных чурбаков.

— Ты откуда сюда?

— Прямо из Парижа, — не сдержался мой сноб.

— Что ты здесь делаешь?

— Я приехала к тебе, Волк.

— Ко мне? Ко мне? — он скривился и быстро закрыл лицо ладонями.

Я обняла его, он пах потом, цементом и водкой, но не алкоголь плакал за него.

Это изливалась печаль. Он плакал из‑за людей, которые от него отвернулись, из‑за фальшивых приятелей, расчётливых девиц, подхалимов, которые его сначала использовали, а потом один за другим превратились в Катонов{82}. Он плакал от разочарования, унижений, горечи, от суровости жизни, к которой не был привычен, от необходимости вкалывать каждый день до седьмого пота, от одиночества.

И это тоже был Волк, которого я никогда не знала.

Он сам воздвиг это тесное помещение. Сам отёсывал камни для фундамента дома, боролся с собой, с неподатливым материалом, с технологией обработки камня.

Ушло безвозвратно одно существование, богатое и беззаботное, начались трудные основы жизни всерьёз, за свой собственный счёт. Тяжкий труд и лишения подтачивали волю, сокрушали выносливость, но он опять поднимался, работал. Об этом говорила мешанина предметов как роскоши, так и примитивности и убожества, но всех присыпанных пылью, расположенных в беспорядке или уложенных лишь бы как.

Не оконченные, покрытые резьбой спинки, изголовья, подлокотники, заготовки будущих изделий были разбросаны по углам, потому что Волк не привык к систематическому приложению усилий. Но как бы там ни было, он уже сделал то, что сделал, и вселял надежду план дома, приколотый на чертёжной доске.

— Я немного усталый и выпивший. Пойдём, покажу тебе, что я наработал, — он застеснялся минуты слабости, слёз, которых не сумел сдержать.

Два года он клал фундамент и строил каменный цоколь. Весной над одной комнатой положил первые плиты перекрытия, а теперь их закрепил. С рассвета готовил раствор, возил его тачкой по дороге из досок, наклонно вздымающихся на высоту три метра над землёй, и лил жидкий цемент на железобетонные плиты. Сам. Всё сам, как он и решил, когда покидал Варшаву с двойным клеймом тунеядца и сына своего отца.

В этой самой первой комнате стены из голышей он затянет белой штукатуркой, сделает бревенчатый потолок, на пол положит прессованный кирпич тёмно‑красного цвета, цвета, который даёт только специально пропитанная и обожжённая глина. Нескоро удастся приобрести этот материал. Такой кирпич одна штука стоит тридцать злотых. В следующем году может уже быть дороже. Деньги ему ещё надо заработать. Ну а пока хотя бы утрамбовать глиняный пол, чтобы сюда перебраться до холодов. Надоели две зимы в халабуде, где постоянно нужно топить чугунную буржуйку с жестяной трубой, а иначе вода замерзает в ведре, молоко разрывает крынку, коченеют руки и невозможно удержать долото.

— Выпьешь?

— Выпью, в честь окончания первого потолка.

— Перекрытия, — из угла строящейся комнаты он вытащил из песка бутыль с холодной бледно‑золотой жидкостью.

Мы пили водку, настоянную на траве перелески, любили друг друга, купались в Озере и ели суп из консервной банки, концентрированный суп дровосеков, который им выдавало лесничество и которым они брезговали и продавали его Волку за символическую плату.

Лишённую всякого вкуса и запаха густую рисовую пасту с кусками кабаньего мяса я заливала водой и приправляла тимьяном и розмарином. И не существовало ничего вокруг. Может быть даже и существовал какой‑то мир за Милядой, но он совершенно нас не касался.

Я проснулась перед рассветом. Счастье продолжалось, рядом со мной спал Волк. Достаточно было протянуть руку, чтобы к нему прикоснуться. Подняло меня с постели скуление под дверью.

Мачек!

Лишь бы только он не разбудил Волка! Я выбросилась во двор. Однако пёс не просился в сарайчик, а побежал вперёд, подзывая меня тявканьем.

Я последовала за ним. В ольховых зарослях, на кое‑как сложенном из камней очаге, подпрыгивал допотопный котелок, соединённый с резервуаром переплетением медных кишок; с одного конца трубки капал дистиллят. Что‑то необычное происходило с оборудованием под действием пылающего огня. Похоже на то, что Волк не встал вовремя, и его четвероногий подельник, поставленный на шухере, прибежал его разбудить.

— Гонишь с ним самогонку, ты, уголовная псина!

— Гав!

Я схватила ведро, плеснула водой в пылающие дрова, принесла ещё, залила огонь. Во мне возникало чёрное бешенство. Во что этот кретин, этот бездельник, играется? В тюрьму захотел.

Я перевернула посуду, вылила затор, уничтожала, разбивала металлические кишки, била камнями в теплообменник. Вместе со мной бесновался Мачек: танцевал, бегал, прыгал и взлаивал.