Седьмой урок

В пылу спора обронили упругое слово «лоббисты», и снова детский голос подхватил:

— У меня кукла лобистая! Смотри, какой у нее лоб!

Старая, седая бабушка Надия увела внучку, оторвала от экрана, на котором дюжина герлс, отвергая ханжество, лицемерие и фарисейство, отплясывала свободный современный танец.

— На всі боки! — вздыхала бабуся. — Содом и Гоморра!

— А ты расскажешь мне сказочку? Расскажешь сказочку? — приставала внучка. — Расскажешь, тогда пойду спать!

— Та яку ж тобі розказати?

— Про колосок. Про колосок! И еще, знаешь, про Телесика.

Ночь.

Приглушенный гул голосов. Полумрак в спальне, сквозь опущенные шторы — электрический сполох ночного города.

— Ну, слухай, дитино, про колосок…

…Жили собі на світі двоє мишенят, Круть і Верть, та півник Голосисте Горлечко. Мишенята тільки те й знали, що співали і танцювали, крутились та вертілись. А півник рано-ранесенько прокидався, спочатку всіх піснею будив, а потім до роботи брався…

— Бабуся, а почему Круть-Верть?

— Слухай, дитино, слухай далі…

Ночь. Прильнул к окну огненными глазами огромный, город.

Затихают моторы, гаснет свет в окнах, притихла внучка, не дослушав сказочки.

Ой, спи, дитя, без сповиття…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

…Ой, спи, дитя, колишу тя,
Доки не вснеш, не лишу тя…

Кто-то из гостей прислушался к словам колыбельной: «Ой, спи, дитя, без сповиття…»

— Удивительно! В скупых поэтических строчках весь символ веры воспитания — освобождение от всяческих пут. «Доки не вснеш, не лишу тя!» Будь свободен, под моим материнским неусыпным взглядом, оберегающим тебя, твою свободу, твое счастье, твою жизнь…

Дом Кандауровых покинули заполночь; в опустевших улицах гулко отдавались шаги; ночные трамваи, непривычно просторные, просвечивались насквозь, как елочные игрушки; сверкали в сумраке глаза женщин, неслышно таились в тенях влюбленные. Ночной город возникал мерцающим маревом, доносящимися откуда-то шумами, все измерялось по-новому, далекое становилось близким, сирены электричек раздавались рядом, осязаемо, а говор загулявшей компании выступал вдруг выпукло в емком пространстве и внезапно проваливался в темноту.

— Милейшие, интеллигентнейшие люди! — вспоминал Евгений о недурно проведенном вечере, — и разговор прелюбопытнейший.

— Да, все хорошо. Умно. Благородно. Во всем разобрались. Все понимаем. За малым лишь остановка — как воплотить, претворить в жизнь… — не сразу отозвался Саранцев.

— Да-да, все умно и благородно, — подхватил Евгений, — все разумно. И насчет добра, и насчет зла. Однако жулика — скажем прямо — придется нам с тобой ловить, дорогой мой юный следопыт, Анатолий.

— Распределение труда.

— Вот тебе и ответ на твои проклятые вопросы: общественное и профессиональное. Общество дело сложное, глубинное, противоречивое. Еще долго будут требоваться профессиональные поправочки и подпорочки. Прощай, друг. Ни пуха, ни пера — верю, что раскроешь  э т о г о, приведешь к нам.

— На том стоим!

Непредвиденный поворот

Саранцев просматривал материалы экспертизы, когда телефон тревожно звякнул, запнулся и снова позвал; Анатолий снял трубку, звонили по автомату — сквозь дребезжание разболтанной мембраны явственно прослушивался гул улицы.

— Извиняюсь, Крейда беспокоит. Егорий Крейда.

— Что тебе, Крейда? Случилось что-нибудь?

— За  н и м  иду. В данный момент  о н  в погребке. Целый час караулю.

— Не уйдет?

— Зачем вопросы, товарищ начальник! Подошлите человека. Иначе решусь на скандал. На все решусь, однако прижму гада.

— Спокойно, Крейда! Где ты находишься?

— На ближнем квартале. Как раз против погребка.

— Оставайся там, пока к тебе подойдут.

— Поспешайте, товарищ начальник: о н  вышел из погребка, направляется в переулок, перпендикулярно к вашему фасаду. Можете видеть его!

Саранцев подошел к окну. «Ближний квартал» — он весь перед ним — от погребка до высветленного солнцем сквера; пересеченье улиц, новопроложенная трасса, испещренная движением машин; тихий переулок, в котором каждый пешеход как на ладони…

Девушки в спецовках…

Расстроенный чем-то командировочный, дожевывающий на ходу сосиску.

Девочки с младенцами — легкие, стремительные, еще недавно играли в дочки-матери. И другие, постарше, степенные, с достоинством катят коляски с малышами — расступитесь все!

Подумалось почему-то: занятый повседневными делами, озабоченный охраной города, он редко выглядывает в окно на раскрывающийся перед ним город.

И вдруг среди всех этих людей, озаренной солнцем детворы Саранцев увидел  е г о. Узнал по барски вскинутой голове и внезапной трусливой оглядке.

Прошли какие-то доли времени — дверь кабинета приоткрылась:

— Разрешите?

О н  вошел не один, за ним сутулясь следовала женщина, маленькая, сухонькая, словно увядший лист, рано поседевшая. Одета она была в темное, новое платье старого кроя — так наряжались когда-то жители далекой глубинки отправляясь в центр, и Анатолию невольно вспомнилось: «В старомодном ветхом шушуне…»