Седьмой урок

Руки лежали спокойно на столе.

Что он скажет Роеву? Неонилу Степановичу?

Задержитесь?

Надо будет, вызовем?

«…Я гостила, сынок. Только возворотилась, мне говорят — письмо. Глянула на конверт, сразу почуяла — от доченьки…»

— Вам придется ответить, Роев. Ответить по всей строгости!

— А как же! Затем и пришел. Жизнь человека — это для нас первое.

— Так вот, признавайтесь! Объясните нам, что толкнуло ее на этот несчастный поступок?

— Чужая душа — потемки, — развел руками Неонил Степанович, — если не ошибаюсь, скрывала злосчастный роман с одним лагерником. Рецидивист. Верткий такой субчик. Некий Крейда. Егорий Крейда. Со студентами разными общалась, в такси разъезжала, в соседнем кафе встречалась. Закрутилась, в общем, девочка.

— Вы о себе расскажите! — вспылил Саранцев.

— Я все сказал. Никакой моей вины в несчастии нету. И должен вам заметить, что в те часы, когда свершилось, я совсем в другом месте находился, у другой женщины. В квартире этой женщины коридорная система, вполне уважаемые соседи с положением, все меня видели и полностью могут подтвердить. А у вас несомненно имеется заключение судебной медицины о времени и часе происшедшего. Так что тут и говорить не о чем.

— Это все, что считаете нужным сообщить нам, Роев?

— Да, теперь все.

— Тогда у меня имеется один вопрос. Одно обстоятельство. Раз уж затронули обстоятельства!

Саранцев вынул из папки фотоснимок диадемы и бросил его на стол перед Роевым:

— Знакома вам эта вещь?

Роев нехотя, мельком глянул на снимок, отвернулся, как бы не желая смотреть на незначащее, не имеющее отношения к делу. Прошло некоторое время, прежде чем он снова взглянул на фото:

— Говорено-переговорено об этой безделушке!

— Значит, вы и по данному делу проходили!

— Не проходил, а был безосновательно привлечен. И по суду оправдан.

— Та-ак. А не можете ли сообщить что-либо о дальнейшей судьбе упомянутой безделушки?

— И об этом достаточно говорено. Разъяснял в свое время. Продана за бесценок случайному покупателю. Разве вам не приходилось встречать на курорте странички блокнота и тетрадей, пришпиленные на стендах и стенах павильонов: «Продаются дамские шорты неодеванные пятьдесят восьмого размера» или «мужские тапочки, совершенно не ношенные, номер тридцать девять»?

— Ключ! — оборвал его Саранцев.

— Не понял вас.

— Ключ от ее квартиры. Ваш личный ключ, о котором упомянули.

— А-а, ключ… — Роев, продолжая говорить о том, что его волновало, а не о каких-то там ключах, перчатках, диадемах, принялся шарить по карманам, достал ключ, маленький, плоский, от обыкновенного дверного, накладного замка и подал его следователю:

— Вот, пожалуйста… Теперь он мне без надобности, — ухмыльнулся беспомощно, — да, знаете ли, она и так частенько оставляла дверь незапертой. Натура уж такая, ко всему безразличная и доверчивая.

Саранцев долго разглядывал ключ, словно он мог в чем-то помочь, облегчить розыск. Взвесил на руке и приобщил к делу.

Позвонил Крейда:

— Как же теперь? Я ж видел, в какие двери он стукнулся, — Егорий обращался к Саранцеву не по званию, не «гражданин», не «товарищ начальник», а по имени-отчеству, как бывало взывал к учителю своему — еще мальчишкой — запутавшись в школьных злоключениях и пытаясь вывернуться из беды, — что ж теперь получается?

— Ты ж прижал его к дверочке? Добился своего? Чего еще желаешь?

— А дальше как? Он вошел, он и вышел. А нам что делать?

— Разопьем по чашке кофе в том же кафе.

Но еще до встречи в кафе Анатолию довелось испить чашку чая в кабинете Богдана Игнатьевича. Разбирали шаг за шагом — по косточкам — все деяния молодого следователя. Все должное в подобных случаях было сказано и отмечено.

Но, кроме служебных и деловых, были потом разговоры и оценки дружеские, которые не отмечаются ни в приказах, ни в характеристиках, однако в немалой степени определяют дальнейшую судьбу новичка.

За пределами кабинета Богдана Игнатьевича, вне стен учреждения, приятельски, с шуточками, похлопыванием по плечу, говорилось о замашках детектива-частника, о поучительном включении в розыск рецидивиста. Не преминули вспомнить о последнем матче и ретивых футболистах, норовящих самолично, во вред делу, бить по воротам.

Анатолий ершился, отбивался, как мог:

— Знаю! На первых курсах проходили, со школьной скамьи запомнили: личное увязывай с общим, проникновение с управлением. Опирайся на аппарат, и да будет тебе благодать. Но, послушайте, на той же школьной скамье мечталось о поиске, творческом поиске, страстности, риске… Значит, все это наивное детство? Романтика юности? А теперь нажимай на массовые мероприятия, отработанную технику, выполняй свое в налаженной машине. Аппарат? Оснащение? Да! Разумеется! Сейчас все вокруг опирается на современную технику. Но, позвольте напомнить: иного мощной техникой и не возьмешь. Слишком тонок и скользок для широкого захвата, для мощной техники — вирус под гусеницами бульдозера!