Седьмое небо

Василий Митрофанович Буянов мало чем отличался для остальных жителей коммуналки от призрака Анны Карловны, которая по-прежнему громко смеялась вместе с Елисаветой Петровной в бесконечно длинных коридорах и на кухне, он имел три аршина росту, покосившуюся сажень в плечах, огромную мохнатую голову, окаймлённую львиной гривой светло-русых никогда не мытых волос и глубокий раскатистый бас голоса, которым он исполнял под гитару, а иногда и под скрипку соседки Кати, песни группы «Руки Вверх» (знаете эту? «Забирай меня скорей в темноту вытрезвителей, и лечи меня везде – восемнадцать мне уже!» вот-вот! в наше время это очень актуально!..), но, право, трудно было представить, чтобы этого пьяного Зевса, размахивающего с высоты собственного роста гитарой, мог кто-нибудь куда-нибудь забрать, хотя доблестные полиционеры, оскорблённые явным бесстрашием и фатализмом Василия Митрофаныча, частенько пытались это сделать: и, устыдившись своей силушки, ясности мысли и всех прочих превосходств пред ликами этих несмышленых слуг неизвестно кого и чего, Вася сдавался, раскаивался и горько плакал, прося у побитых им господ полиционеров прощенье из-за железной зелёной двери КПЗ; любимым занятием этого огромного и наидобрейшего человека являлись прогулки по странному, придуманному им самим же, маршруту с Шуриками, покуривая огромную узорную трубку: он надевал непременно перед этим походом высокие синие «гады», рваные танкистские галифе песочного цвета, старую затёртую тельняшку на могучий торс атланта и поверх длинный немецкий кожаный плащ времён Гиммлера и Исаева, вихри свои он пленял красным беретом, в которых художники всегда изображают художников, как монтёра-высотника непременно изображают в каске, берет этот он носил, так же, как художники – чуть набок, – и они отправлялись: на все праздные вопросы-распросы друзей и знакомых про это священное действо, которое он совершал, таща при этом за собой близнецов, каждую последнюю ночь каждого месяца, Вася отвечал просто и точно: «Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра!», заканчивались эти прогулки завсегда посиделками на обшарпанной кухне своей родной коммуналки, под бряцанье кастрюль старой еврейки Розы Абрамовны Цукерман, сопровождаемое её же ворчаньем про беспутство и бестолковость Васи, под отголоски фанвизинских чтений под строгий, и цитаты некоего Григория Адамовича, которого сам Василий называл просто – дядя Гриня. Маленькая комнатушка Васи находилась у самой кухни, которой заканчивался бесконечно длинный коридор и за которой притягивал животным ужасом, сочащимся из-за закрытой двери, тёмный, пыльный чердак, как всегда заваленный всяким хламом, пережитками прошлых лет: осязаемой историей страны и людей эту страну населявших и населяющих, в комнате Васи не было никаких признаков двадцать первого века – ни компьютера, ни стерео системы, ни телефона, ни даже банального телевизора, кровать заменял матрац, уложенный в угол прямо на пошарканный, выцветший паркет под высоким окном, выходящим прямо на крышу соседнего крыла здания, из всей мебели в комнате находился только древний тяжёлый шкаф, тёмный с витым узором на дверцах и на гнутых ножках, под которые были подложены старые, смятые в маленький квадратик газеты для того, чтобы шкаф не шатался и стоял аккурат посередине комнаты, в этом шкафу Василий и держал все свои немногочисленные физические вещи (вроде как шкаф этот достался ему по наследству от трижды прабабушки, но информация эта не подтверждена фактами): будучи человеком призирающим современные уклады и общественный строй вместе со всей дьявольской, навязанной политикой непременного жизнеобеспечения, Вася не смотрел телевизор, не интересовался тем, что происходит в мире, не слушал популярную музыку и не подчинялся рекламе, которая приказывает нам действия на следующий день, нет, день его происходил совершенно иначе: начинался он почти всегда на крыше дома, где Вася встречал рассвет, затем он долго и с удовольствием пил крепкий чёрный чай на кухне, поглядывая весёлыми и озорными голубыми глазами на выползающих по очереди на кухню соседей и ухмылялся в свою густую длинную бороду, а после чаепития он отправлялся в город и подолгу по долгу гулял по лабиринтам Петроградки, навещал знакомых и не очень, к вечеру он становился непременно пьяным и случайные прохожие цепенели в некотором ужасе, когда эта расхлёбанная бородатая громадина, пышущая смачным запахом горькой и лука, мурлыкая себе под нос стихи Пушкина или Летова, мерно двигалась по Каменноостровскому проспекту с гитарой за спиной, иногда пританцовывая или отстукивая чечётку тяжёлыми панковскими башмаками синего цвета; весь доход Василия составляли заработки бродячего музыканта, играющего в подземных переходах и в электричках, но и в самом деле у людей замирало сердце, и душа встревожено затихала, когда он вытягивал своим мощным голосом, не знающим преград и барьеров непонимания и неодобрения, «Коня» «Любэ» или «Ой-Ё» «Чайфов», правда, как правило, заработки все эти уходили на пирожки да чай для малолетних вокзальных беспризорников и портвейн для друзей бесприютных; Вася разменял уже четвёртый десяток, но так и не обзавёлся, как говорят, семьёй (будто семья это скотина какая-то, которой можно обзавестись, а не Дар Небесный, дарованный далеко не всем супротив мнению распространённому у нас), возможно, тому причиной были его железные принципы отвержения всего, что было принято в современном цивилизованном обществе, отвержение всяких законов, устоев и духа стадности, порождающие лицемерие, ложь и страх, всевозможные нервозы и помешательства, которые, в свою очередь, выливаются извращениями и вовсе адскими помутнениями человеческой здоровой морали: Цивилизация, Прогресс – всё это имена Неназываемого; возможно, причиной тому был его сумасбродный, – простецкий, как выражалась старая Цукерман, – образ жизни, который не уважают девяносто восемь процентов женщин («…эти парни не являются мечтой гламурных дур…»), а возможно, от того, что возлюбленная его умерла за несколько веков до его рождения, но так или иначе, а Вася жил один одинёшенек среди сотни знакомых, коммунальной своей семьи, нескольких друзей и ста сорока трёх миллионов совершенных незнакомцев. «Не умеете вы жить, Василий…» – укоризненно качала головой Роза Абрамовна. – «Босяк! Иван-дурачёк без царя в голове и камня за пазухой! Впрочем, и карманы ваши пусты! Вам бы жениться с умом!» – добавляла она, пряча что-то по многочисленным горшочкам и кастрюлькам. ««Так неуютно под пристальным взглядом умеющих жить!»» – вздыхал Вася и улыбался открытой, располагающей улыбкой; а когда на кухню выходила дурнушка Катя, поправляя на носу огромные круглые очки с сильными линзами, которую бросил муж с трёхлетней дочкой на руках, Вася улыбался всей своей необъёмной фигурой и читал с неожиданной для такого чудовища артистичной проникновенностью: