Седьмая ложь

Мать нахмурилась. Она старательно игнорировала состояние Эммы, пока недуг не завладел каждой клеточкой ее тела. И период моего замужества прошел мимо нее, меня она воспринимала только вдовой. Но, несмотря на эти серьезные промахи, она знала нас обеих. И пожалуй, знала так, как только мать может знать своих дочерей. К примеру, для нее не было секретом, что ее старшая дочь манипулирует правдой, потому что она слабачка. У меня не хватало духу признать, что Эмме не то что не лучше, а даже немного хуже. У нее начали клочьями вылезать волосы, и на левом виске успела образоваться небольшая проплешина. Она безостановочно дрожала от холода, несмотря на многочисленные свитеры, носки и одеяла, в которые куталась. Ее мучил кашель, и она никак не могла от него избавиться.

Но у меня язык не поворачивался говорить об этом, потому что я не смела взглянуть в глаза правде. И моя мать это знала. Как знала и то, что состояние Эммы не могло стать «намного лучше» и в самом лучшем случае ей было очень плохо.

Мать побарабанила ногтями по деревянному подлокотнику, потом произнесла:

— Джон?

— Джонатан? — уточнила я.

— Завтра, — отозвалась она, указывая на календарь, который висел на стене.

Я подарила его матери на Рождество несколько лет тому назад. Это был обычный перекидной календарь с датами, но без дней недели, с фотографиями цветов, разными для каждого месяца. Мать выводила из себя собственная неспособность удерживать в памяти важные события — например, наши дни рождения, — поэтому мы с ней сели и внесли туда все ключевые даты. Джонатана уже пару лет не было в живых, но его даты оставались памятными для меня, и я вписала их в календарь наравне со своими.

Я встала и подошла к календарю. Каждое утро сиделка передвигала маленькую желтую наклейку на текущую дату. Конечно, бессмысленно было отмечать важные вехи и события, если мать понятия не имела, где находится.

Но ведь завтра действительно день рождения Джонатана.

Я напрочь об этом забыла.

В другой жизни я начала бы готовиться к празднику за несколько недель, если не месяцев: подарки, торт, открытка и воздушные шары. Я забронировала бы столик в хорошем ресторане или устроила вечеринку-сюрприз. Я попыталась бы найти подходящую оберточную бумагу, отражающую его индивидуальность: с рисунком в виде велосипедов, крикетных клюшек или каких-нибудь зверюшек — или заказала бы в булочной свежие круассаны.

И — всего лишь пару лет назад — я ждала бы этого дня с легкими, готовыми разорваться от невыразимого горя. Я в панике и с тревогой наблюдала бы за тем, как дата в календаре становится все ближе и ближе, думая обо всех тех вещах, которые делала бы, будь он жив, и которых не делала, потому что он был мертв.

— Да, — сказала я; мне хотелось, чтобы она думала, что я помню, что я и так знаю, потому что какой же надо быть женой, чтобы забыть про день рождения мужа. — Может, я к нему даже схожу. На кладбище. Прямо с самого утра. Перед тем, как ехать к Эмме. Надо будет купить цветов, наверное. А может, даже шарик. Нет, шарик не нужно.

Мать кивнула.

— Папа? — спросила она.

Иногда — чаще да, чем нет, — она забывала, что он больше не имеет к ее жизни никакого отношения. Ей казалось, что он приходит навестить ее, а порой она даже рассказывала мне об этих его визитах. Она утверждала, что он приносит ей цветы, хотя я ни разу не видела в ее комнате других букетов, кроме тех, которые покупала сама, и что он повесил полки в доме, хотя во времена их брака она годами просила его об этом, а у него так и не нашлось времени на такую мелочь. У него все хорошо, говорила она, и я знала, что так оно и есть: у него все было хорошо на расстоянии многих миль от нее, с другой женщиной, которая не была моей матерью.

Однажды, когда мы с Эммой в очередной раз поругались на тему того, что забота о матери — это наша общая ответственность, моя сестра заявила, что я так часто ее навещаю не потому, что она моя мать, и не потому, что это мой родственный долг, а потому, что я завидую ее способности все забывать. Она не помнила о том, что человек, которого она любила больше всего на свете, уже давно не с ней.

Я старалась по возможности не вдаваться в эту тему, приходя к матери: или игнорировала ее вопросы, или отвечала что-нибудь максимально расплывчатое, намекая, что он может заглянуть к ней в ближайшее время, но не обещая при этом передать ему привет или заехать к нему.

Возможно, она никогда и не пыталась удержать в памяти тот факт, что отец ушел. Возможно, она была рада не помнить об этом.

— Марни? — спросила она следом с улыбкой.

— У нее все отлично, — сказала я. — И у Одри тоже. Пару недель назад ходили на проверку к врачу. Она прекрасно набирает вес. Хотя мы почти не видимся. У них вечно куча дел.

— Материнство, — произнесла моя мать и зевнула, как будто это тоже было частью нашего разговора.

— Я понимаю, — откликнулась я. — Но дружба — это тоже важно. Пожалуй, надо будет как-нибудь нагрянуть к ним без предупреждения.

Мать горячо закивала в знак одобрения.