Сечень

(Из телеграммы иркутского губернатора камергера Гондатти министру внутренних дел Дурново от 1 января 1906 года)

ИРКУТСК — Ренненкампф, что ли, уже приехал в вам? ЧИТА — Уже близко... зададим ему перцу. Нас три тысячи мастеровых и гарнизон с нами... казаки... Ничего не знаете? ИРКУТСК — Дай боже, чтобы ваши слова да богу в уши... ЧИТА — Барон будет осаждать, а казаки читинские его сзади... ИРКУТСК — У вас, ребята, авось выйдет... А правда, что в Маньчжурии расстрелы? ЧИТА — ОН в Оловянной расстрелял четырех, в Маньчжурии трех и в Борзе... А с кем говорю? ИРКУТСК — Свои... ЧИТА — Или пан или пропади все... На бой кровавый, святой и правый против собак... ИРКУТСК — Спасибо! А ты кто? ЧИТА — Свои... ИРКУТСК — Скажи... плохо слышу. ЧИГА — Сво-о‑и!

(Из телеграфных переговоров)

Так он еще не ездил никогда за всю неспокойную жизнь. Спальные вагоны от Екатеринослава к границе, подмосковные поезда, составы из Вильно на Псков, от Пскова до Питера и десятки других влачились медленно, испытывая его нервы внезапными, как облава, остановками, мельканием казенных шинелей, малиновых околышей, витых шнуров, допытливыми взглядами из-под мерлушковых папах и лакированных козырьков. Тюремный вагон тащился к ленским баржам истязующе, словно с оттяжкой: казалось, питерский магнит схватывает вагонное железо, держит его, скрежещет по нему когтями, тиранит и душу.

И вот середина января, сечень, светлеющий, уже к солнцу повернувшийся Пашин сичень, а они летят на запад, из Читы в Иркутск. Иначе не скажешь — летят, хотя поезд-коротышка, поезд-обрубок — паровоз; тендер и три теплушки — грохочет по рельсам на мерзлой земле, задыхаясь, поколачивает по ним железными кулаками. Голос паровоза без протяженности, он рядом, не замирает где-то вдали, в сопках, кулаки колотят без замаха, месят ударами, быстрее, быстрее. Неизведанное, прекрасное ощущение слитности, коренастой, мускульной крепости во всем, жадного, взахлеб, отсчета уже не секунд, а мгновений. Чувство такое, что не только люди рвутся на запад, уже осмысленной этой целью охвачена и мертвая материя: пылающая топка, напрягшийся до предела котел, стальные поршни, даже оседающий к лопате уголь. На скорости, которая заставляет станционных дежурных, сцепщиков и телеграфистов выбегать из тепла на перрон и придерживать руками шапки от поездного вихря, на невиданной в здешней стороне скорости мчится он навстречу бронированным эшелонам Меллера-Закомельского. Еще в Чите, а затем в Могзоне и в Петровском заводе ему дали перехваченные телеграммы Меллера-Закомельского Ренненкампфу. Они не оставляли сомнения: барон рвется к Иркутску, расстреливает без суда, пулеметами по толпе. Вопреки выраженной воле монарха вешать мятежников барон убивает наспех — виселицы требуют времени, ритуала, зрителей, а барон спешит, обещая Ренненкампфу перехватить бегущих от него мятежников.

Но из Читы не бежали, разве что в одиночку уходили полицейские чины, трусы и нерадивцы, а в глазах карателей — потатчики бунту. Забастовщики, те, кого Петербург называл мятежниками, не бежали — из Читы разъезжались делегаты второго съезда профессионального союза железнодорожных рабочих, в двенадцать отделений союза увозили винтовки и патроны из запасов, добытых на Карымской. Революционная Чита пополнила свой арсенал, теперь главной целью стал Иркутск — туда снарядили этот поезд: часть ящиков с винтовками сложили и в жилой теплушке. Только на подступах к Иркутску можно задержать Меллера-Закомельского и выстоять до той поры, когда революционное восстание с новой силой охватит Сибирь и Россию.

С каждым часом пути встреча с карателями до Иркутска казалась все более невероятной: тугой, надсадный хрип паровоза рядом, неумолчная работа поршней, согласно поднятые семафоры, оседланные рельсами горные подъемы, одолеваемые разбегом, светлеющая тайга, лиственничная, сквозная, чередование хребтов и долин — все прибавляло веры в счастливый исход. До Верхнеудинска паровоз повел Пахомыч; кочегарами к нему вызвались Алексей и мысовской телеграфист Илюшников. В Верхнеудинске подали новый паровоз, с байкальским машинистом и местным кочегаром. Илюшников вернулся в теплушку, а Лебедев остался у топки.