Сечень

Пока меняли паровоз, они узнали недобрые новости: вслед за убийством Драгомирова в городе и в уездах Балаганском и Иркутском объявлено военное положение, начались аресты в деревнях и пристанционных поселках. И в Верхнеудинске были арестованы начальник станции Пашинский, его помощник Давыдов, механик-контролер Радзиевский, заведующий складом Гольдсобель и отобрано около 300 привезенных из Читы винтовок. Но к дому ротмистра Клейфа пришли рабочие депо, и он освободил троих, а Пашинский и оружие уже были увезены в Иркутск.

На дознании жена Драгомирова показала, что убийца была непомерно высока, с лицом смуглым, нерусским и некрасивым, и, выстрелив в третий раз, она будто бы громко захохотала и попятилась, у канатно-веревочного завода ее ждали сани. Портрет не сходился с Машей, но Бабушкин был уверен — стреляла она. Подойти, не дрогнув, стрелять в упор, без риска ошибиться, с решимостью и самой погибнуть, в этом вызове — Маша, ее страсть. Уезжая из Иркутска, он, страшась, ждал этого акта, но шли недели, эсеры бездействовали, ближе к ночи Бабушкину удавалось перемолвиться с Абросимовым на путейском телеграфе. Он словно слышал густой, рубящий фразы голос Абросимова в ответах, считанных с телеграфной ленты. Абросимов не закричит попусту, он и не кричал, но торопил, торопил — в частой смене губернаторов была не только паника, но и брожение.

Шли недели, и чувство благодарности к несчастливой, надорванным сердцем женщине закрадывалось в душу Бабушкина. В благодарности этой — без жара, без братской нежности — была и холодность, и удовлетворение, что догадался, пришел к ней, смирив гордыню, дело стоило того. Только в редкие ночные минуты, в передумывании всего на свете, видел не ослепленную злобой Машу, не заблудшую душу российской революции, а славную молодую женщину, изнемогшую в борьбе, идущую в одиночку, но честно и самозабвенно на верную смерть. Наступило рождество, посулило передышку до нового года и тут же отняло надежду: о ранении Мишина Чита узнала в первый день рождества, а несколько дней спустя донеслось и эхо новых выстрелов.

Хуже часа не придумаешь: уже мчали по Сибири эшелоны Меллера-Закомельского, его люди рвались к бессудной, кровавой потехе, им вслед летели немыслимые прежде приказы Дурново избегать арестов, истреблять мятежников на месте, судить скорым военным судом незамедлительно и казнить, казнить, казнить. После покушения на Мишина арестовали семерых членов Иркутского стачечного комитета, его боевое ядро, несколько дней спустя власти поставили у телеграфных аппаратов охранников из сформированного генералом Ласточкиным специального батальона. Обстановка требовала ухода в подполье; объявленное утром 31 декабря военное положение не оставляло надежд на легальную борьбу, а меньшевистская головка Иркутского комитета РСДРП все еще уповала на неизбежность уступок со стороны властей, дарование конституции и парламента: более двухсот человек, собранных, как на тризну, в Народном доме Иркутска для революционной встречи нового года, стали добычей полиции и жандармов в ночь на 1 января.

Город ответил не страхом, а взрывом: забастовали рабочие депо, всех типографий, кроме занятой солдатами губернской типографии, телеграфисты и приказчики, вышли на улицы солдаты, сохранившие верность забастовке. И вновь заколебались чаши весов, революция и контрреволюция стояли друг против друга, не решаясь на крайности, выжидая, подсчитывая при каждой вечерней и утренней заре число своих бойцов, соратников и дезертиров. Власти ждали подмоги, она спешила к ним в эшелонах Меллера-Закомельского. Рабочий Иркутска ждал оружия, и оно мчало с востока; два четырехосных вагона, казалось, вгибали тяжестью рельсы вместе со шпалами в каменно-твердый грунт; третий — двухосный, с печью и нарами, тоже вполовину заставлен винтовочными ящиками.