Савва Мамонтов

Иола Торнаги — прима итальянской балетной труппы — сидела здесь же в зале и, не понимая ни слова по-русски, решила, что какое-то русское слово созвучно с ее фамилией. Савве Ивановичу пришлось объяснить Торнаги смысл куплета — он наклонился к ее уху и прошептал по-итальянски:

— Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви.

Это объяснение решило впоследствии судьбу Торнаги: Мамонтов решил включить ее в стратегический план, заключавшийся в том, чтобы переманить Шаляпина в Москву.

Торнаги тоже почувствовала симпатию к Шаляпину — «иль-бассо», как называли его итальянки, будучи не в состоянии произнести трудную русскую фамилию. Особенно укрепилась эта симпатия и, кажется, начала переходить во взаимную любовь, когда Торнаги заболела, и долговязый и такой талантливый «иль-бассо», робея, что было не очень-то в его характере, явился к ней домой, неся в салфетке кастрюльку, наполненную бульоном с «нижегородской курицей». Демарши влюбленного «иль-бассо» не остались, конечно, незамеченными; Мамонтов предложил Иоле Игнатьевне, как начали называть ее на русский манер, контракт на предстоящий сезон. Она подумала и согласилась. Но это случилось уже позже, в конце августа.

А в мае шли репетиции. В первую очередь репетировали «Жизнь за царя» — этой оперой должен был открыться сезон в Нижнем Новгороде, сезон коронационного года. Мамонтов регулярно присутствовал на всех репетициях, и ему сразу же стало ясно, как за короткий срок успела казенная сцена испортить и без того еще неразвитый вкус Шаляпина: играя Сусанина, он ходил по сцене высоко подняв голову, осанка и поступь были горделивы и величественны — какая-то чудовищная смесь природной талантливости с благоприобретенными театральными штампами самого дурного свойства.

И вот однажды во время паузы из затемненного партера раздался спокойный характерно хрипловатый голос Мамонтова:

— Федор Иванович! А ведь Сусанин-то не из бояр!

Эта фраза стала началом учения Шаляпина у Мамонтова.

Шаг за шагом терпеливо втолковывал Савва Иванович Шаляпину свои принципы театральной правды: необходимость изучения исторической обстановки, психологии персонажа, с тем чтобы добиться полного ансамбля музыки, пения, игры, декорации, костюма. Да, да, и костюма, ибо Шаляпин, привыкший к тому, что в Мариинском театре Сусанин выходил на сцену в бархатном кафтане и красных сапожках на каблуках, взбунтовался было против сермяги и лаптей. Но Мамонтов был терпелив, а Шаляпин умен, понятлив и жаден до знаний — он именно «жрал» их, как выразился однажды Мамонтов в разговоре со Станиславским.

Но художественный вкус Шаляпина был еще невозделанной целиной, и одновременно с каждодневным воспитанием этого самого вкуса в каждом отдельном случае Савва Иванович приступал к развитию духовной культуры молодого певца, чтобы Шаляпин самостоятельно мог создавать правдивые художественные образы. Он подолгу беседовал с Феденькой, объяснял ему, что такое подлинное искусство, втолковывал, что оно никогда не стоит на месте. Чтобы не умереть, оно должно быть все время в движении, все время идти вперед. Вот хотя бы на этой выставке…

«Северный павильон» Шаляпину нравился. Там было интересно: тюлень кричит «ура», Василий закусывает водку живой рыбой. И коровинские панно — ничего себе.

Зато врубелевские панно Шаляпину не понравились совсем: какие-то непонятные кубики, пестрые и бессвязные, даже смотреть неприятно, то ли дело великолепный пейзаж, который висел в павильоне изящных искусств: цветущие яблони, красивые барышни и кавалер. Мамонтов терпеливо объяснял Феденьке, почему красивый пейзаж — дрянь, а «странные» панно Врубеля — искусство большое и настоящее. Феденька понимал, но как-то смутно. Он не сдавался и пытался возражать.

— Как же так, Савва Иванович, ведь пейзаж, тот, с яблонями, такой, что и на фотографии так не выйдет.

— В том-то и дело, — улыбался Мамонтов. — Фотографии не надо. Скучная машинка.

Феденька опять-таки понимал и не понимал, но Савва Иванович успокаивал:

— Молоды вы еще, Феденька, мало видели. Придет срок — поймете. Чувство в картине Врубеля большое. Вот в чем истина искусства. Учтите это и для себя. В искусстве нужно чувствовать и искать. Искать и искать беспрестанно. И беспрестанно идти вперед. Остановка в искусстве равносильна его смерти. Вы это поймете со временем. Вот перебирайтесь в Москву. Там и Коровин, а кроме него — Врубель, — ничего, вы еще полюбите его; там — Поленов, Серов, Васнецов. Право, переезжайте.