Савва Мамонтов

Рецензенты писали о «Снегурочке» с похвалой, и за оставшиеся до конца сезона полтора месяца опера была дана еще десять раз. Но вот наступил август — сезон в Нижнем подходил к концу. Газеты подводили итоги, хвалили не только Шаляпина, но и других артистов: Цветкову, Любатович, Нуму, Секар-Рожанского. Хвалили всю труппу, поняв, что не коммерческий, а художественный интерес стоит на первом месте во всех ее начинаниях.

И хотя не все спектакли принимали одинаково (например, «Гензель и Гретель», в которой Забелу заменила Антонова, не понравилась нижегородцам), общее впечатление зрителей было благоприятным. Савва Иванович был весел и полон радостных надежд. Предстояло только сражение за Шаляпина, но он был уверен, что выиграет и это сражение.

Он видел, что Шаляпин становился печален, чем дальше, тем все больше и больше. «В театре у нас жила какая-то радостная и неиссякаемая энергия, — вспоминал он много лет спустя. — Я с грустью думал, что все это скоро кончится и снова я начну посещать скучные репетиции казенного театра, участвовать в спектаклях, похожих на экзамены. Было тем более грустно, что Мамонтов, Коровин и все артисты труппы Винтер стали для меня дорогими и нужными людьми».

Шестнадцатого августа Шаляпин выступал в Нижнем последний раз. Шел «Демон», и газеты уже писали, что в предстоящем зимнем сезоне «г-н Шаляпин в Мариинском театре в опере „Юдифь“ будет петь партию Олоферна».

Шаляпин нехотя собирался в путь, оставляя в Нижнем новых друзей и предмет своего обожания — чудесную Иолу Торнаги…

Перед отъездом он еще раз услышал от Мамонтова, что тот хотел бы видеть его артистом своей оперы, и, терзаемый сомнениями, снедаемый печалью, уехал в холодный, неприветливый казенный Петербург.

Двадцать восьмого августа состоялся последний спектакль Мамонтовской оперы в Нижнем. Все начали готовиться к отъезду, упаковывался реквизит, итальянские балерины уехали к себе на родину. Лишь Торнаги осталась в России, расторгнув контракт с каким-то французским театром, в котором она должна была выступать, — осталась, как она думала, на один сезон, не подозревая, что в России придется провести ей весь остаток своей жизни…

Когда все готовы уже были в путь, Мамонтов пришел к Торнаги и серьезно сказал ей:

— Иолочка, вы одна можете привезти нам Шаляпина.

Он снабдил ее деньгами, дал в провожатые Малинина, и в начале сентября они уехали в Петербург осуществлять этот поистине детективный замысел Мамонтова.

А Шаляпин между тем томился в Петербурге, который стал ему теперь совсем уж ненавистен, с его туманами, сквозь которые едва пробивался слабый свет электрических фонарей, с его номерами «Пале-Рояль», шумными, суматошными, неуютными, с его Мариинским театром, где после творческой и дружеской атмосферы, какая царила в Нижнем, особенно противен был холод казенных отношений, лакейство актеров, мелочное менторство, мертвенные театральные штампы, слепое поклонение авторитетам. Ему дали вместо роли Олоферна, которую обещали, роль князя Владимира в «Рогнеде» и все время укоряли, что вот де знаменитый Мельников исполнял это место вот так: так шел, так поворачивался, столько-то делал шагов, так держал руки. Шаляпин чувствовал себя словно в тисках.

А тут еще приехала Торнаги с Малининым, стали уговаривать его переехать в Москву, передали, что Мамонтов согласился взять на себя половину неустойки. Но Шаляпин продолжал колебаться. Оставить Мариинский театр, попасть в который почитал за счастье каждый артист, было страшно. Он отказался, скрепя сердце, пообещав, однако, в свободные от спектаклей дни приезжать в Москву.

Торнаги и Малинин уехали, казалось, ни с чем. А Шаляпин после их отъезда совсем затосковал, да к тому же произошел еще один эпизод, особенно удручающий по контрасту с жившими в сердце Шаляпина воспоминаниями о работе с Мамонтовым. «Желая отойти от „фольги“, — вспоминал он впоследствии, — я попросил заведующего гардеробом и режиссера сшить мне новый костюм — такой, в котором, казалось мне, я мог несколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, как бы сговорившись, посмотрели на меня тускло-оловянными глазами, даже не рассердились, а сказали:

— Малый, будь скромен и не веди себя раздражающе. Эту роль у нас Стравинский^[84] играет и доволен тем, что дают ему надеть, а ты кто такой? Перестань чудить и служи скромно. Чем скромнее будешь служить, тем до большего дослужишься…

— Как удушливый газ, — заключает свой рассказ Шаляпин, — отягчали мою грудь все эти впечатления. Запротестовала моя бурная натура… Махнул я рукою… забрал все мое движимое имущество и укатил в Москву к Мамонтову».

22 сентября 1896 года Шаляпин впервые выступил в Московской опере Мамонтова, разместившейся на этот раз в только что построенном театре Солодовникова, вмещавшем около двух тысяч зрителей.

(Одновременно с Шаляпиным Савва Иванович переманил из Мариинского театра еще одного певца, участвовавшего в нижегородских спектаклях, — Секар-Рожанского.)