Савва Мамонтов

Коровин вешает самое большое свое панно «Екатерининская гавань». Заходит сын Адриана Викторовича Прахова — Кока. Вместе решают превратить картину в диораму. Сколотили планки, обтянули рогожей. Коровин выкрасил их под цвет камней; связав окраской с основными тонами панно. На «камнях» укрепил чучела птиц: чаек, гагар, тупиков. Тут же невдалеке поставил чучела северных оленей и белых медведей. Рядом с панно висят фотографии: те, что делал Савва Иванович, когда ездил с Витте по Двине и Мурману, и новые — постройка железной дороги к Архангельску.

Коровин устанавливает бочки с рыбой, грубые, настоящие — северные. Между панно и фотографиями развешивает невыделанные шкуры белых медведей, кожи тюленей, грубые шерстяные рубашки поморов. Раскладывает снасти: сети, якоря, канаты, между ними — шкуры белух и чудовищно огромные челюсти китов.

Приходит Мамонтов, с ним Шаляпин, которого Савва Иванович всюду теперь водит за собой.

Подрядчик Бабушкин встречает его ворчанием:

— Ну что, — говорит он обиженно, показывая на павильон, — сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом бы на дачу передали, поставили бы в Пушкине.

Савва Иванович хохочет: а что? ведь, правда, рядом со всеми этими архитектурными нагромождениями павильон «Крайнего Севера» похож на сарай. Но нельзя же в конце концов потрафлять дурному вкусу.

Отмахнувшись от Бабушкина, он проходит в павильон, Шаляпин за ним, вытянув шею, робко, с любопытством оглядывает все вокруг. Савва Иванович придирчиво рассматривает экспозицию: вот здесь он намечал сам, сам отбирал, просматривал — в альбомах еще — эскизы Коровина для будущих панно, одни утверждал сразу, другие советовал изменить. Что ж, вышло как будто неплохо. Пусть, пусть господа посмотрят, каков он, русский Север…

Пошли обедать к Мамонтову. Шаляпин и Коровин весело болтали, все больше находя общий язык. Савва Иванович был молчалив и зол — все никак не мог успокоиться из-за Врубеля. Заглянули в погреб: на снегу, специально сбереженном с зимы, спал тюлень, рядом с ним — Василий.

Савва Иванович развеселился:

— Это они у себя дома. Наверное, видят сны: северное сияние, чум, очаг, тундру, океан… Как все это еще таинственно.

Приехал Поленов, огорчился, что место для выставки выбрано неудачно: «Тут при слиянии двух самых грандиозных рек выставку ухитрились поставить так, что об реках и величественном виде и помину нет, — писал он жене. — Инициаторы выставки, Витте и Морозов, в эстетике слабы». Но сама выставка понравилась: «Очень много интересного, художественного и культурного… Панно Врубеля очень интересны, а северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке».

В день открытия пришел в павильон Витте в мундире, в орденах. За ним — толпа петербургской знати.

Ученый тюлень выскочил из чана, приветствовал министра криком «ура!». Витте улыбнулся, сказал снисходительно:

— Умные глаза у этого тюленя.

После Витте в павильон повалила толпа. Тюлень имел успех. Василий — тоже.

А вечером в здании театра должен был состояться первый спектакль «Частной оперы К. С. Винтер» — «Жизнь за царя» — дебют Шаляпина в частично воссозданной, частично обновленной мамонтовской труппе.

Здание театра было новым, его построили специально к открытию выставки в стиле помпезном и в меру безвкусном: снаружи — все, какие только можно себе представить, элементы архитектурного декора, внутри — небесно-голубая обивка кресел, барьеров и всего, что только можно было обить.

Городские власти лихорадочно готовились к торжеству, ибо выставку считал своим долгом посетить всякий мало-мальски состоятельный человек, и, как некий символический апофеоз, в Нижний должен был прибыть сам царь — тотчас после коронации. В городе строили электрическую станцию, чтобы дать ток трамваю, линию которого протягивали в пожарном темпе, на главных улицах со сказочной быстротой воздвигали столбы электрического освещения, которому предстояло заменить керосиновое.

Вот в этой обстановке торжественного ажиотажа должен был состояться дебют Шаляпина.

Здание театра городские власти предоставили руководителю местной драматической труппы Собольщикову-Самарину, с тем, однако, чтобы первый спектакль был оперный. Собольщиков-Самарин долго находился в затруднительном положении, как вдруг явилась к нему дама, назвавшая себя Клавдией Спиридоновной Винтер, не торгуясь, сняла здание, и вслед за этим из Москвы прибыло такое количество декораций и прочего театрального реквизита, что провинциальные актеры только диву давались.

Очень скоро, правда, все тайное стало явным, все узнали, что госпожа Винтер — лицо подставное: сестра одной из актрис оперы — Татьяны Спиридоновны Любатович, а фактическим владельцем и устроителем был Савва Иванович Мамонтов, опера которого под названием — тоже фиктивным — «Опера Кроткова» прекратила существование в Москве пять лет назад и вот теперь возродилась, как феникс из пепла.