Саранча

Персидская ночь даже в городе раздираема какими-то странными вскриками. Собачий лай на окраинах превращается в шакалий вой и жужжание насекомых – в таинственный звон, а крикливый, страстный, озлобленный говор персов враждебен слуху завоевателей. Таким его слышит и

Мак-Дэрри.

Мак-Дэрри начинает вторую полбутылку. Он уже с трудом различает радужные круги вокруг фонарей; фонари сливаются в пятна, напоминающие луну на восходе в росистый вечер. На веранде безлюдно и тихо. Компания офицеров у входа в зал пьет виски с содой. Пьет с достоинством и без лишних разговоров: компания стесняется

Мак-Дэрри, капитана и коменданта города.

Бутылка капитана маленькими рюмочками истощается до половины; время к одиннадцати. Мак-Дэрри чувствует горячее окоченение и полную свою уединенность. Вдруг с треском лопается дверь. Этого здесь никогда не бывает, чтобы так резко звенели дверью вместе с захрипевшими в зале часами. Быстро вошедший офицер оглядывается, ища кого-то. Он бледен. Он вышел из темноты и щурится от радужных кругов. Это лейтенант Раленсон.

«Это ко мне», – думает Мак-Дэрри и сердится: он не любит, когда его беспокоят по делам вечером, после пяти часов.

– Алло, Раленсон! – зовет он бледного офицера. – Вы ко мне? Я здесь.

Раленсон поворачивает голову на зов и, заметив, что голос того, кого он ищет, прошел из-за угла, расталкивает на пути стоящие столы, звенит, толкая, посудой на неубранных столах; он идет как лунатик, только на зов, плохо различая обстановку.

Мак-Дэрри все это видит и негодует. Его уединение прерывается самым бесцеремонным и невнимательным в

мире человеком, он остается наедине с этим нахалом, чувствуя, однако, откуда-то любопытные взгляды.

– В чем дело? – спрашивает Мак-Дэрри.

Он слегка шепелявит, но трудно понять отчего – от неудовольствия или от коньяка. Кроме того, он все позабыл и видит этого – хотя и знакомого – офицера впервые. Он пьян.

Раленсон стал перед столом Мак-Дэрри как на докладе.

«Это неприлично», – медленно перелистывает мысли капитан.

– Садитесь, – говорит он. – Вы в ресторане.

Но Раленсон не садится. Раленсон непозволительно бледен. Он теребит ремни, означающие, что он – дежурный.

– Сэр! – начинает он, все еще стоя и не собираясь сесть, чем обращает на себя внимание. – Сэр! Арестованный

Ахметов, которому сейчас вводили искусственное питание, умер, потому что…

Видно, эта фраза не кончится – так медленно опрастывает рот Раленсон от своих тяжелых слов, произносимых деревянным голосом, слышным на всех концах террасы.

Мак-Дэрри узнает офицера. Мак-Дэрри все припоминает. Это наконец взорвало Мак-Дэрри.

– …потому что он сопротивлялся и пища попала в легкие. Это бывает, когда сопротивляются… Врач здесь не виноват… Но… сознательно…

Мак-Дэрри ловит мысль Раленсона.

– Сядьте же, Раленсон, – приказывает он ему. – Сядьте, это неприлично. Что «сознательно»? Как вы молоды!

Апрель 1922 г., Серебряный Бор

ЛУННЫЙ МЕСЯЦ РАМАЗАН

I

– Прекрасный вид! В особенности когда вырвешься к вам из этого ужасного города, раскаленного, как камин.

Тот, кто бывал на веранде мистера Эдвардса, директора

Керманшахского отделения Imperial Bank of Persia, не раз, вероятно, излагал эту мысль о загородных красотах директорской резиденции.

Но слова Чарльза Эддингтона, ротмистра персидской казачьей бригады, заключавшие, как и слова его многочисленных предшественников, лишь тень настоящих чувств, вызывали сочувствие. Широкое движение руки, которым он осенил приятный ему пейзаж благоволением преуспевающего офицера, понравилось дамам.

– Вы правы! Прекрасный!

– Трудно представить себе что-либо более эффектное!

– Круглые сутки такая красота!

– А у меня не хватает таланта написать все это красками, – заметила уже задумчиво сестра миссис Эдвардс, хозяйки дома.

– Я уверен – это оттого, Дженни, что ты лишена возможности посмотреть горы вблизи. Без глубоких и близких впечатлений нет искусства. Когда ты почувствуешь всю грандиозность и массивность этого желто-бурого хребта –

лишь сейчас и отсюда он кажется лиловым, – ты найдешь путь к настоящим краскам. Для полного отображения мира нужно проникновение в него. Я понял Персию, когда погладил каменного Хамаданского льва. Безногий, он пробился сквозь чащу времен из Экбатаны в наши дни. А здесь эти горы, этот Тагибустан!. Это в них врезаны знаменитые барельефы времен Сессанидов, хотя их и приписывают

Александру Македонскому, как все древние могилы во всех городах называются могилами Эсфири и Мардохая.

Изумляешься древности этой страны, ее тысячелетней красоте!

Лонгшез поскрипывал под звуки плавной речи. Мистер

Эдвардс отдыхал от живых движений тенниса, слегка жестикулируя; работа памяти и языка углубляла чувство покоя.

«…Прекрасный вид!» – тень тени того, что совершалось в мире перед пятичасовым чаем в тот августовский день.