Саранча

– Может быть, Я не успел, к сожалению, в этом убедиться. Я очень люблю усмирять мятежи!. Но, помилуйте, что за неразбериха! Меня послали подавлять восстание, открытый бунт курдских племен под предводительством этого самого Сулейман-хана. Что же я здесь застаю? Невозмутимое спокойствие! Министр внутренних дел рекомендовал больше всего доверяться губернатору и избегать военных властей, – все наоборот! Правительству предан эмир, а губернатор какой-то крамольник и родственник

Сулеймана.

– Ну, это вы напрасно! Правда, он возражал против вашего карательного рейда в Биситун. Однако он, а не вы, оказался прав.

– Он не изволил даже пригласить меня на совещание. А

я упустил из виду, что большая часть казаков моего эскадрона оказалась здешнего происхождения. Было три случая дезертирства.

– Они перешли на сторону Сулеймана, а ведь у вас не было ни одной стычки… Что было бы, если бы разбойник принял бой?

– Я, как офицер, еще раз утверждаю, что нельзя вводить даже признака территориальной системы в персидской казачьей бригаде.

Сиреневая гроздь Тагибустана пылала, и, вероятно, весь день, весь зной, вся духота пламенного лета уходили на поджог дальних гор. Откуда-то из недр сада, вместе с женскими голосами, вместе с поднимающимся от корней кряжистых стволов сумраком, в котором деревья готовились распуститься, как порошинки туши в воде, вместе с шелестом платьев и дыханием разбуженных цветов, проструилась первая прохлада.

II

Путешественники сравнивают Керманшах с североафриканскими городами по климату; по виду, по внутренней планировке, – похоже, что так. На большей части протяжения этих широт разбросаны такие мусульманские города, каждый словно несколько куч щебня, близко сваленных и ссыпавшихся вместе, – город на холмах. Как раз на среднем из холмов, облепленном мазанками, которые, как будто их подталкивают снизу, разъяренно лезут на самую вершину, раздаваясь от тесноты, непомерной жары трещинами улочек, – на самой вершине стоит реквизированный еще войсками генерала Баратова караван-сарай.

В его белоглиняных, толстостенных закоулках и расположен эскадрон ротмистра Чарльза Эддингтона.

– Кто раз был укушен змеей, тот и веревки боится, –

сказал, сваливая принесенное седло на нары, казак из первого взвода Ибрагим-Заде. – Невзлюбил меня ротмистр, а я и от Асад-Али-хана, поручика, бегаю. Тяжело служить.

Один наш векиль-баши все радостью не исходит.

Векиль-баши, то есть вахмистр, Гулям-Гуссейн, маленький, докрасна затянутый в бешмет, желтолицый человек, ответил веселым, наигранным и сорванным постоянными криками команды голосом:

– Что ты все брюзжишь? Какой ты казак! Чем ты недоволен?

– Да всем. Вот, например, стоим здесь без всякого дела.

Занимаем вон какое помещение, сидим взаперти… А с какой стати, когда это моя родина? И у меня, и у тебя, и у

Мамеда, и еще человек у сорока тут семья, дети, дом.

Приехали, думали – бои будут. А тут пошло то же, что и в

Тегеране: учение да лошадей чистим.

Кто-то, видно потешник, запел тонко, как ученик в медресе: «Молчи, чтобы язык не довел тебя до геенны. Из житейских зол язык наш – самое ядовитое зло».

Вахмистр, не понимая шуток, грозно поглядел в темный угол, оттуда неслось это поучение Саади.

– Эй, смотри, Багир! – крикнул он. Обратясь к Ибрагиму-Заде, заявил: – Я домой не рвусь. У меня детей нет.

К ним подошел Мамед, старый казак с бурыми усами, склонный к важным спорам, с памятью, засоренной изречениями.

– Э, не прикидывайся, векиль-баши! – заметил он. – Сам же говорил, что первенца ждешь. И не о том речь…

Ибрагим-Заде обрадовался поддержке:

– И не о том. Я говорю – командир такую строгость завел! Я нынче у него просился – дома большое дело одно,

– не отпустил.

– Порядок! На то он и англичанин.

– Да что ты в них, как в пророка, веришь!

– На то он и англичанин, говорю, чтобы нас к порядку приучать. Без этого с персидскими казаками разве сладишь? А тебе когда нужно-то?

– Завтра, Гулям-Гуссейн, завтра. Будешь братом родным, если отпустишь.

– Сам не могу.

– Командира попроси, он тебя любит.

– А командира и просить нечего: завтра он назначил весь первый взвод сопровождать его в прогулку. На Тагибустан едем. – Он поднял голос. – На Тагибустан едем!

Наш командир, консул и начальник банка, с женами.

На скулах у Ибрагима-Заде заиграли желваки, он отошел к своему седлу и принялся возиться с подпругой.

– Я слышал, будто женится командир на дочери консула? – сказал Мамед.

– Не твоего ума дело, на ком командир женится! –

Вахмистр стоял руки в боки и притопывал ноговицей. – На свояченице банкира он, может быть, и женится, а у консула и дочери нет.

Он вышел из казармы.

Мамед сердито посмотрел на плотно захлопнувшуюся дверь.

– Что-то уж очень важен стал наш векиль-баши! Восемь лет его знаю – никогда он не был горд и беспечен. Ты, как овца, не думаешь об опасности, веришь судьбе, как пастуху, она же – волк в овчарне.

– Смотри, как уверовал в англичан, до жестокости!. А, Мамед? Ведь знает, что я вправду по делу прошусь, – нет, уперся на своем.