Саранча

– Милый Раленсон, вы – молоды. В Европе везде, не говоря уже о королевстве, в любом захолустье рабочий имеет право демонстрации. Но здесь иное дело. Здесь амбалы, и здесь все трещит по швам. Здесь мы не должны нарушать местные законы и ставить страну под угрозу революции. Ведь и в варварской России началось с таких демонстраций. Некультурные люди демонстрациями не удовлетворяются. А мы – форпост Индии. Но все же я чувствую уважение к этому европеизированному большевику. Допрашивать его не о чем. Но мне пришла в голову одна идея. В лондонском Скотленд-Ярде принимают одну меру…

Он помолчал снова.

– Арест этого… Ахметова, – продолжал капитан, наводя взор на внимательного подчиненного, – есть, главным образом, мера изоляции, пресечения, а не наказания. Да, я полагаю, что идея Скотленд-Ярда здесь вполне применима…

Мак-Дэрри беспрепятственно развивает мысль.

– Я повторяю, что нашего арестованного следует держать без допроса.

Раленсон не утерпел.

– Чтобы он…

– Вы хотите сказать – умер от голодовки, – перебил

Мак-Дэрри. – Неужели вы думаете, что в лондонском

Скотленд-Ярде гнездятся такие мысли, простите? Это у нас не пройдет безнаказанно для тех, кто допустил смерть от голодовки. Много шуму подымется. Это слишком долго.

Это к тому же неверно, потому что арестант может смириться и начнет кушать с новым аппетитом. Это, наконец,

варварский способ. Наоборот, я предлагаю устроить большевику искусственное питание. Распорядитесь пригласить ко мне врача из гарнизонного госпиталя.

Раленсон вышел в переднюю. Ему жутко.

III

Мак-Дэрри хохочет.

– Европейцы, европейцы совершенные, доктор.

Он считает доктора равным себе и позволяет себе смеяться при нем.

Все двери в кабинет плотно закрыты, и только солнце просачивается в разноцветные стекла во всю стену, играя на смеющемся лице капитана и даже на его скучном костюме хаки орденской разноцветной ленточкой.

– Голодовка. Требует допроса. Азия цивилизуется. Но я считаю такой быстрый прогресс гибельным. Полагаю, что надо сломить упорство этого арестанта и сделать его навсегда безвредным.

Доктор, как все военные, тоже в скучном открытом френче хаки. Он к тому же желт от малярии и хронического поноса. Он желт потому еще, что употребляет териак, то есть опиум. За этот порок его не принимает вся английская колония в городе, хотя как врачом и пользуется.

Но все же – он глубоко, бессознательно, нутром, больным телом ненавидит Персию, ненавидит и персов, как порождение этой гиблой, недужной страны, с горячностью изнуренного и сосредоточенного териачника. В

Персии он давно и потому речам капитана удивляется, как удивлялся им Раленсон.

– Кормить персюка искусственно?

– Ну да, доктор, – ответил Мак-Дэрри. – Я, видите, не верю в твердость его решения голодать, что могло бы, при его твердости, нас от него избавить. А у нас применяется один способ. Обычно преступники страшно любят порисоваться и насильственному питанию противятся. Персы же рисуются больше всех.

Доктор слушает равнодушно, вяло думая о хлопотах с сопротивляющимся пациентом, – он навсегда погружен в безразличную синюю теплоту, которую дает ему курение опиума.

– Так вот, – слышит он далекий будто голос Мак-Дэрри,

– благодаря этому сопротивлению случается, что пища входит не в глотку, а в дыхательные каналы. Это очень, очень опасно. Это часто смертельно. Только надо кормить через зонд, а не питательной клизмой.

Капитан Мак-Дэрри специально перелистал в консульской библиотеке «Искусственное питание» по «Британской энциклопедии».

Доктор встает.

– Понимаю, – говорит он. – Разумеется, зонд. Сегодня вечером я к вашим услугам.

По лицу Мак-Дэрри бегут быстрые, брезгливые морщины.

– Нет, нет.

Он отмахивается.

– Нет, я не буду. Будет мой адъютант, лейтенант Раленсон. Вас не затруднит поехать с ним в персидскую тюрьму?

– Отчего же? – возражает доктор. – Я никогда не посещал тюрьму, хотя двенадцать лет здесь. Должно быть, любопытно. Положим, мне уж ничто здесь нелюбопытно, –

спохватывается он, видя, что капитан встает из-за стола. –

Понимаю, – отвечает он на какой-то свой внутренний вопрос – Понимаю, – повторяет он, уходя, и забывает пожать руку Мак-Дэрри, которую тот почему-то и не протягивает.

IV

Мак-Дэрри, капитан королевской службы, обычно неразговорчив.

Приходя в ресторан к обеду, в восемь вечера, он с девяти сидит один с полбутылкой коньяку на террасе и, глядя на круглую площадь, всю залитую, как черной тенью, нежнейшим бархатом персидской ночи, пьет медленными глотками горячий, сушащий горло напиток. Он выпивает полбутылку, спрашивает вторую, чтобы провести время до двенадцати. Смотря на этого невысокого, бледного человека, равнодушно опорожняющего огненные бутылочки, удивляются про себя искушенные лакеи-персы.

Ночь бархатная, знойная, сырая, не расстающаяся с дневной жарой. Вокруг отдаленных желтых огней у фруктовых лавочек и лотков, что на другом конце площади, видны радужные огромные круги. Такие же круги, только поменьше, как спасательные пояса, висят у спиртовых шипучих рожков, плавающих в белом ледяном море здесь, на веранде.