Сапфировый альбатрос

Год первой победы СССР над Финляндией Вера Владимировна отметила тоже сравнительно выдающимися достижениями: между нею и Мишелем была «частая физическая близость», а «душевной, теплой человеческой близости» не было. Но Мишель все равно был «доволен и горд», «что вот у Слонимского с женой близость бывает примерно раз в месяц, а у нас, несмотря на прожитые вместе 23 года, — раза 2 в неделю».

«Но вот, как раз в день окончания войны, я писала: „Михаил, конечно, все-таки хороший и по-своему хочет мне хорошего, вот сейчас пришел ко мне, потому что ему неспокойно и нехорошо на душе из-за того, что он обидел меня, он пришел со своим милым и наивным способом примиренья…“»

Мишель в те же самые сложные периоды тоже занимался любовной перепиской:

«Все дни я о Вас думал хорошо и с большой нежностью вспоминал Вас, моя милая испанка.

Не причиню ли я Вам беды, моя милая любимая Оленька? До чего мне этого бы не хотелось.

Согласен даже продаться Вам в рабство, чтоб не увидеть ваших слез и огорчений».

И тоже пускался в довольно-таки обидные откровения:

«А что касается любви, то, вероятно, это не совсем доступно моему воображению. Так, наверно, и проживу, как всегда жил».

И подписывался с некоторым кокетством: «Ваш дряхлый друг Мих.».

Дряхлым Мишель себя называл где-то в районе за сорок с не очень большим. А Оленька эта по фамилии не то Штопалева, не то Щипалова еще училась в техникуме, и Мишель ее даже утешал в такой ее огорчительной неприятности, что она получила диплом всего-то навсего второй степени: что-де из того?! Жизнь выше всего!

Старался, старался Мишель быть обыкновенным человеком. Когда эту самую Оленьку с дипломом второй степени отправили в командировку аж на целых полтора месяца в город Николаев, Мишель даже выстраивал планы тоже туда прикатить: «Я бы тебя провожал на работу. И приготовлял бы тебе завтрак, дурочка». А в ноябре 38-го, когда все главные бешеные псы, шакалы, пауки и змеи были уже расшлепаны, Мишель похвалялся перед Оленькой, что вечер его в столице прошел весьма хорошо:

«На записки (из публики) отвечал лихо. Штук 10 записок — вопросы: женат ли я, и свободно ли мое сердце. В одной записке указывался адрес и описывалась наружность подательницы записки.

Огласив эти записки, я сказал публике: „Все-таки можно сказать о моем литературном вечере — я имел порядочный успех у женщин“. Много смеялись и аплодировали.

А вечером пришел домой, посмотрелся в зеркало — нет, увы, потрепанная физиономия, и нет ничего, по-моему, хорошего. Стало быть, дело в ином. Уж скорей бы мне постареть. А то меня женщины „портят“ и заставляют думать о себе иначе, чем должно быть».

Кокетничал, кокетничал Мишель! Хотя, скорей всего, и нет, уж очень он был склонен к упаднической мерлехлюндии. В книжках-то своих он уже выучился быть обыкновенным, «жить хорошим третьим сортом», — даже пьеску про вредителей навалял. А вот в жизненном быту никак не выходило.

Но самый главный дерзкий властелин в 39-м году все-таки, напомню, отметил его движение к обыкновенности орденом Трудового Красного Знамени. Хотя, пыхтели злопыхатели, если бы он награждал за необыкновенность, то прославился бы в веках за расцвет искусств и художеств. Но Мишелю орден был важнее, чем расцвет. Об чем Мишель и сообщил своей Оленьке из города Сочи, где он проживал в номере люкс в гостинице «Ривьера», а столовался в самом что ни на есть наилучшем санатории: «Сейчас, когда тут публика узнала, что мне дали орден, покоя мне нет — шляется народ и в столовой с любопытством глазеет на меня. Оркестр сыграл туш, когда я вошел в зал. Народ аплодировал. Так что я тут хожу как Герой Советского Союза».