Сапфировый альбатрос

На дворе был давно уже не старый режим, эдакий писатель был высокое и опасное начальство. По получении евойного ответного письма все правленцы в полном составе заявились к Мишелю и В. В. и поклялись, что они в ту же секунду выселяют от них обнаглевших Бараевых, чье даже имя им произносить до крайности отвратительно. Но тут Мишель вдруг застыдился: как же так же, он в своих рассказиках и фельетонах обличает всяческий блат, а тут он как бы и сам попадает в блатники, пущай т. Бараев проживает, куда подселился. А что т. Бараев пьет горькую и диким образом скандалит с женой, так надо разделять всеобщую пролетарскую участь. Не в театре. Не старый режим.

Но под этот передовой аккомпанемент Мишель все ж таки много чего понаписал — и в серьезном для него разрезе про возвращенную молодость, и для заводской стенгазеты, и для детишек, развлекаясь при этом картишками и телефонными разговорчиками с девицами. Покуда Вера Владимировна трудилась над корректурами и печатала добавления к письмам читателей, которые заваливали Мишеля своими, я извиняюсь, дуростями, а Мишель кой-чего из них решил издать отдельной книжкой.

Жаловаться Вере Владимировне приходилось только своему дневничку насчет того, что с Мишелем ей обратно «трудно» — вечерами он лежит, думает или пишет, раздраженный, озабоченный, злой и далекий, «чужой». «Все эти неожиданные квартирные дела, все эти дрязги угнетающе действовали на него, а я не сумела уберечь, отгородить его от них. Но я знала: я должна очень пожалеть Михаила. Он больной и усталый, я не должна от него ничего требовать, должна очень-очень жалеть его… Да, это был очень беспокойный, трудный год».

А летом все вместе решились прокатиться на все лето на юг, так и из этого вышла одна сплошная нервотрепка. Правда, во время Валиной болезни Мишель показал себя до крайности нежным и заботливым папашей.

И зима 1931/32 г. вышла такая же беспокойная и трудная, как и прошлогодняя. Квартирные же дела даже ухудшились:

«…нашу столовую Михаил зачем-то уступил Бараевым (до этого они жили в коридоре и на кухне), а в Валиной детской он посоветовал мне, во избежание дальнейших уплотнений, кроме моего хорошего друга Модеста, который жил у нас с прошлого года вместе с Валей, которого он очень любил, прописать „фиктивно“ Модестову мамашу — без права пользоваться комнатой, на что и она, и Модест дали свое полное согласие. Но Александра Геннадиевна, которая так кичилась тем, что она Рюриковна — ведет свой род от князя Рюрика, — оказалась самой бессовестной и наглой обманщицей — летом она переехала фактически в Валину комнату и тем лишила мальчика своего угла, да к тому же причинила мне массу неопрятностей своим пребыванием — „развела“ в квартире клопов и блох, отравляла воздух запахом керосинки, которой она отапливала комнату, и т. п. И поделать с ней я ничего не могла. Михаил прямо говорил: „Надо примириться с тем, что нас надули“».

А личная жизнь тянулась по привычной планировке: любит — не любит, приблизился — отдалился… У Мишеля какие-то амурчики, поделки для Мюзик-холла… Но случались и серьезные происшествия: