Сапфировый альбатрос

«Вера, ты странный человек. Мы условились взять твои сапоги — я взял. Заплатил 10 тысяч.

Теперь ты пишешь (мне передала мама письмо), чтоб я тебе прислал эти деньги и еще 10 тысяч.

Денег у меня нету. Достать их раньше как через неделю не смогу. Об этом нужно было раньше думать. И потом: ты только переехала. Я думаю, достаточно хозяевам пока половины цены.

Мне вот сейчас нужно платить 6 тысяч за дрова. Черт их знает, откуда достать, придется продать крупу или селедки.

Хлеб я получу в понедельник, только во вторник приеду сам. Твой же хлеб выслал тебе.

Если нужно, могу прислать крупы. Напиши.

Посылаю порошок для мальчика и книги.

Все остальное, корыто, блузки, костюм, хлеб, привезу сам.

Пока целую. Мих.

Поцелуй мальчика. Мих.

Во вторник побранимся».

Это уже, как писал дворянский поэт Лермонтов, речь не мальчика, а супруга. Сапоги, деньги, дрова, крупа, селедки — это уже серьезный семейный разговор. Крупа и дрова наконец-то взяли победу над слезинками по стеклу. Это в его фактической автобиографии. А в евойных новых сочинениях над маркизами и вассалами одержали верх разные шустрые и отчаянные типчики из гущи народной жизни, про которых сама народная гуща так высокохудожественно выражается, что они и в огне не сильно горят, и в воде не особо шибко тонут.

И так вдруг Мишель насобачился их высокохудожественно расписывать, что к нему начал оказывать внимание самый что ни на есть Главный Великий Пролетарский Писатель. Тот в свои молодые годы тоже ужасно как любил всяких таких отчаянных молодцов, как, к примеру, Гришка Ловцов. Который пять лет мотался бог знает где, а на шестой с вокзала за ним две тележки добра привезли. И на одном пальчике у него колечко с зеленым камушком, на другом тоже колечко, только без камушка, а под рукавом скрывается браслет цепного золота.

Барскую жизнь, говорит, мы прикончили, а теперича новая началась! Вот сильно выпивший и красивый Гришка и выплясывал чудны́е танцы в фуражке, а из-под фуражки веером разворачивались тысячные билеты. Я, говорил, на все теперича оченно даже плюю! Людям требуется по своей природе жить, а революция эта, пропадай она пропадом, заела мою отчаянную молодость!

И вспомнил тут Гришка про Наталюшку, дочку «дилектора», покойника Никанор Филиппыча, которого до смерти убили в геройские революционные дни. После чего через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого. Гришку такая новость не сильно перепугала. Замуж, говорит, это ничего. Не старый режим. Нынче инженеров нету. Желаю, говорит Гришка своей престарелой от зверской эксплуатации мамаше, жениться на Наталье Никаноровне. Он-де встретил ее сегодня, и она его узнала и щечками вспыхнула. Так что, говорит Гришка, оченно ужасно ее люблю и даже больше своей молодой жизни. Перекуплю, говорит, золотом, а всех остальных, кто попробует моей нестерпимой любви воспрепятствовать, загрызу вот этими самыми вот зубами!

И начал Гришка с того, что оченно чувствительное письмишко этой самой Наталье Никаноровне навалял безо всякой, можно сказать, потусторонней помощи. Лети, лети, дескать, письмецо в белые ручки Натальи Никаноровны. Извиняюсь, дескать, дерзостью письма и вспоминаю любимую вашу особочку. Некогда, пишет, шесть лет назад, я, такой-то и такой-то, раб и прихвостень батюшки вашего Никанора Филиппыча, тайную к вам имел любовь и три года помнил ваши загорелые щечки и приятные ручки. И нынеча я забыл все надсмешечки ваши и предлагаю свою жизнь на полном земном счастье. И давай удалимся из Питера, ясочка. На людей поглядим, по Волге прокатимся на пассажирском… А барские твои привычки сохраним, насчет этого не беспокойся. Живи, ясочка, в свое полное удовлетворение.

Наталья Никаноровна за эти геройские годы тоже подзабыла свои буржуйские замашки и много раз письмо это перечитала. А после еще много раз подходила к зеркалу и раздумывала: а чего ж, я и в самом деле оченно хороша. Так этак ли надо ей жить, как ей сейчас живется? Хотя при встрече она Гришке твердым образом разъяснила, что я не на деньги к вам решила. Слово свое даю. Причина своя на это есть, да только вам ее не понять. Ну да все равно, едем.