Сапфировый альбатрос

«Душа стремится к великим вещам, ибо в великом часто „бессмертие“. Для души не придуманы законы, и пути ее извилисты и неожиданны. Они ведут к Бессмертию души. Но часто и часто смерть настигает ее, а еще чаще усталость овладевает ею».

«Стремление быть известным, жажда к славе и даже к тщеславию — вот частые и испробованные пути души. Они ведут к „бессмертию“, и это бессмертие — компромисс человека».

«Люди делятся на человекоподобных и Человека. Первых большинство, а потому они нормальны в жизни.

Человек — ненормален. Во всем.

Идите к этой ненормальности. Это огромное, к чему должен подойти человек.

Нормальный умирает от несварения в желудке. Ненормальный от безумия.

Разве может быть что-то хуже нормального?»

«Путь мозга — путь жалких пяти чувств, которые обнимают жизнь в ее глупой и грустной будничности.

Путь души — путь через пропасти с мучительным предчувствием иной жизни».

Вообразите себе — империалистическая, Гражданская, разруха, все, кому посчастливилось полностью не пропасть, обносились до неприличности и пропахли тухлой, я извиняюсь, селедкой, кому посчастливилось меньше, те получили ордер на гроб многоразового пользования, а этому реакционному декаденту все мало, ему требуются какие-то еще пропасти. Как будто недостаточно большое количество граждан и без того уже запропало без всякой материальной пользы для общества. Уж можно было вроде бы перейти на материалистические рельсы и насчет питания, и насчет полового, я извиняюсь, влечения. А Мишель все еще задает себе идеалистические реакционные вопросы: чем околдовала его эта маленькая женщина?

«Я сознаю свою беспомощность и неумелость покорить ее и красотой, и страстью, и чувственностью. Дайте ей новое! Что ж, я придумаю для нее новое чувство».

«Я буду ей лгать. Красивую свою ложь я выдам за правду. Я сам потеряю истину. Я могу говорить ей о своей любви, когда сам не верю в любовь. Я дам ей прочесть свои повести о чужой любви. Это я сделаю, чтобы подойти ближе к ней. И за это буду презирать себя. Я презираю себя, и я это сделаю».

«Любит ли она меня?»

«О, как велико ее обаяние…»

«Я люблю ее, мне почему-то не хочется, страшно и стыдно признаться даже себе. Я слишком высокоэгоистично расцениваю себя в жизни. Знаю, что меня можно прельстить телом, но никогда не думал, что покорит неведомое мне обаяние…»

Почитала бы это бывшая генеральская дочка с двойной фамилией! Но она к тому времени уже вышла замуж за какого-то, я извиняюсь, недорезанного буржуя и отбыла с ним в белую эмиграцию. А теперешняя маленькая Вера с тоже двойной фамилией стала замечать, что в его обращении с ней проскальзывает сквозь всякую такую нежную ласку «милый и ненавистный тон собственника».

Набрался, стало быть, офицерских манер. Вернее сказать, Мишель, скорей всего, так об себе высоко возомнил по той причине, что снова стал сочинять рассказики. До того пропитанные упадочностью, что сам Оскар Уайльд обзавидовался бы, если бы его к тому времени в его реакционной Германии не шлепнули за его слишком вызывающие взгляды.