Сапфировый альбатрос

Женский голос: «Начиная с конца января весь город поголовно проходил через голодные поносы, гемоколиты и дизентерию. Не было человека и семьи, не было квартиры без острого поноса, иногда доходившего до девятнадцати-двадцати раз в сутки… Двор, пол, улица, снег, площадь — все было залито желтой вонючей жижей… Коммунальная квартира заливала нас сверху испражнениями. Я выносила по семь ведер в день нечистот, да еще поджидала, чтоб экскременты были горячими, свежими, иначе они замерзали бы через десять-пятнадцать минут и создали бы безвыходное положение».

Нет, ничего иронического мне из себя выдавить не удалось. Хотя и лучшие из блокадников были всего только люди. Постоянно чем-то прихвастывали. Но хвастались только стойкостью: кто-то сбежал, а я не сбежал, кто-то сразу проглатывает пайку, а я растягиваю до вечера.

Маленькие люди, сквозь которых говорит что-то большое.

Даже самые простые вроде бы людишки — высокие существа.

А уж что до непростых… Однажды я спросил академика Пиотровского — настоящего Пиотровского, Бориса Борисовича: «Когда возникает выбор, кого спасать — человека или картину?» — он не задумался: «Конечно картину». А потом долго объяснял, что те, кто не знал ничего выше себя, умирали первыми.

Вот мое прощание с темой.

Этот текст Боб с Инной нашли в столе у Алтайского и переслали мне по электронной почте. Боб спрашивал, можно ли включить его в собрание сочинений тестя, что-то такое Министерство культуры вроде бы планирует параллельно с памятником. Я ответил, что это моя собственная статья, которую я когда-то подарил Алтайскому. Голоса собирал у Гранина — Адамовича, у Лихачева и еще по брошюркам, которых теперь, к сожалению, не припомню. Но жалко будет, если эти безымянные голоса забудутся. Вот только как их сохранить, не знаю.

Альбатрос в курятнике

Альбатросы гнездились на пустынном острове, где хищникам почти не было поживы, зато папе-альбатросу ничего не стоило в поисках пропитания пролететь тысячу миль и вернуться к детенышу с набитым клювом. Детеныши тоже пытались взлетать, чуть только им удавалось развернуть свои не по росту огромные складные крылья. Крылья у них были настолько громоздкие, что они могли взлететь лишь после длительного разбега, словно самые настоящие аэропланы, и альбатросы-подростки долго и неуклюже бежали по плотному песку вдоль линии прибоя, из последних сил взмахивая орудиями полета, более всего и тянущими их к земле.

И едва им удавалось оторваться от земли, как они направляли свой отчаянный полет в океан, стараясь не дать себя захлестнуть вскипающим у берега волнам. И тут из волн вырывались стремительные акулы, чтобы ухватить своими безвольными острозубыми пастями будущих королей воздуха.

Некоторым это удавалось, однако обиднее всего было то, что многие едва только ставшие на крыло юнцы пленялись стремительностью акульих линий, силой и точностью акульих бросков и сами устремлялись акулам в пасть, принимая их за своих союзников по будущим перелетам.

Но мой королевский альбатрос, чуть только вылупившись из единственного родительского яйца, уже знал, что лететь стоит только к солнцу. Он быстро убедился, что солнце недостижимо, что на слишком большой высоте становится нечем дышать и не на что опереться крыльям, но это означало лишь то, что подниматься нужно на самую большую высоту, на которую ты способен.

И еще можно лететь прямо к солнцу, покуда оно не успело подняться чересчур высоко над океаном или погрузиться в него без следа. Случалось ему пролетать и над городами, и он догадывался, что башенки и шпили на дворцах и храмах — это тоже попытки земноводных оторваться от породивших их низких стихий, но уж до того были жалки их поползновения…

Устремляясь к солнцу, о пропитании можно было не беспокоиться — на сотнях и тысячах морских миль что-нибудь съедобное непременно подворачивалось. Ползущая по океанской глади махина парохода привлекла его исключительно визгом прожорливых чаек, которые просто так, зазря верещать не станут, и, задержавшись над ними на попутных воздушных струях, он понял, что эти кликуши тянутся за плавучим земноводным ради роскошных лакомств, довольно часто вываливаемых с борта в пенный хвост. Любопытства ради он завис пониже и вдруг увидел кувыркающуюся в пене невероятно аппетитную рыбу какого-то невиданно морского цвета. Обмакнув концы могучих крыльев в пену, он без промаха ухватил лакомство, и… и даже отдаленно сходной боли ему еще не приходилось испытывать. И когда его втаскивали на борт, он старался даже опережать усилия ловцов, чтобы острый крюк на прозрачной леске поменьше раздирал его плоть.