Сапфировый альбатрос

— Ничего не будет. Снимут проект с конкурса, и пусть творит дальше. Только больше не умничает. А если не подпишешь, мы сами с ней побеседуем. Ты хочешь, чтобы Борис с ней побеседовал?

— Нет-нет, не хочу!!

— Ну так подписывай.

Не пальцами, а всей рукой, как будто писал мелом на доске, я с трудом вывел рядом с чернильной галочкой свою фамилию.

— А как же святое творчество? — насмешливо спросил Феликс.

— Да черт с ним, с творчеством, лишь бы она была цела!

— Какое мещанство! Какое приспособленчество! А знаешь, за что тебе все это досталось? Ну, то, что ты сегодня получил? За то, что ты осудил этих несчастных Мишелей. Вот тебе и отмерили той же мерой! И ты во всем оказался хуже них.

— Так ты же первый их осудил?.. Вы осудили. Гражданин исследователь. Извините, конечно.

— А своя голова у тебя на что? Шапку носить? У меня такое предназначение — всех судить и осуждать. А твое предназначение — всех понимать и прощать. Я справедливость, ты милосердие. И я своему предназначению не изменил, а ты изменил. За что и пострадал. Поня́л?

— Понял. Поня́л. Гражданин исследователь.

— Ну а если поня́л, то катись и больше не греши.

Секунду поколебавшись, я не стал за собой запирать решетку, отчасти — из деликатности, а отчасти — опасаясь рассердить своих истязателей…

…И тут же набрал Музу. Она не отвечала так долго, что я перестал бороться со слабостью и плюхнулся на ступеньку.

Наконец Муза ответила. Она была наполовину рассержена, наполовину испугана:

— Что случилось? Ты знаешь, сколько сейчас времени? А хорошо бы знать! Половина четвертого. Так что стряслось?

— У тебя все в порядке?

— Нет. Ты меня разбудил! Что на тебя нашло?

— Да так, показалось, что с тобой что-то случилось.

— Глупый какой! Что со мной может случиться? Спи давай, завтра поговорим. Пока-пока!

Уфф…

Я с пятой попытки попал в замочную скважину, не раздеваясь рухнул на диван и заснул сном Наполеона после Ватерлоо…

Вибрация в кармане выволокла меня из небытия. В комнате стоял жаркий солнечный день, и я ощущал себя потным и слипшимся.

Звонила Муза.

— Так зачем ты мне ночью звонил?

— Мне показалось, что с тобой что-то случилось.

— Ты как в воду глядел. Какая-то гнида накатала донос на мой проект. Дискредитация, скрепы — весь набор. Я уже запостила это в фейсбуке. И знаешь, кто первым откликнулся? Твой Феликс. Предлагает развернуть кампанию в интернете, провести пикеты, привлечь иностранных корреспондентов…

— Понятно. Чем больше нас тут перебьют, тем больше для него материала.

— Но я подозреваю, что тут дело еще и в деньгах. Это же больше сорока миллионов.

— Ну его тогда на фиг. У нас за идеи давно не убивают, а за бабки… Плюнь, забудь. Мы что-нибудь другое придумаем.

— Нет, я так легко не сдамся. Мне Феликс обещал информационную поддержку.

— Умоляю, держись от него подальше! Когда вы всё это успели нагородить?

— Целый день этим занимаемся.

Батюшки, так сколько же я проспал? Оказалось, ровно сутки.

Господи, вот свалился на мою голову наследник белогвардейцев и чекистов! Грохнуть его, что ли?

Или донос написать? Знать бы только, что писать и кому…

Но страха я больше не испытывал, для страха не оставалось сил.

Отстояв под холодным душем до трясучки, я поплелся наверх. Маленькая железная дверь в стене была на месте, но на ней висел заржавленный амбарный замок. А мой ключ не подошел даже к чердачной решетке.

Трясучка, несмотря на жару, почему-то не проходила — видимо, страх за Музу все-таки где-то угнездился. Даже кашлять хотелось, хоть я и сдерживался, не видя для этого достаточных температурных причин. Я через силу проглотил полчашки горького растворимого кофе (заныл желудок) и открыл электронную почту.

«Здравствуй, отец».

Господи, это еще кто?..

«Это Андрей. Твой сын. Мать не хотела мне давать твой адрес, но уступила, когда поняла, что мои слова о самоубийстве не пустые слова. Утопающие хватаются за соломинку, и я тоже хватаюсь за глупую надежду, будто отцы, полжизни прожившие при совке, нас могут чему-то научить. Хотя мы, первое непоротое поколение, сами могли бы их поучить чувству собственного достоинства. Умом я понимаю, что нам не прийти к свободе, пока не вымрут последние советские рабы, но мне уж очень не хочется умирать самому. А мне будет незачем жить, если сатрапы убьют моего кумира и любовника, которого только что приговорили к четырем годам заключения за драку с полицией. Я сам не обладаю таким бесстрашием и потому всегда отделывался несколькими днями ареста и штрафами. А он по-настоящему опасен для режима, и его наверняка уничтожат, чтобы запугать остальных.

Скажи мне как сыну, что ты об этом думаешь. Назови хотя бы одну причину, зачем мне жить, если его убьют.

Я сейчас гуляю по Петербургу и время от времени возвращаюсь к Малой Конюшенной, на которую выходит твой дом. Если у тебя будет время и желание, назначь мне время и место, чтобы мы могли поговорить. Я получу твое письмо на телефон».

Я уже смирился с тем, что мне предстоит теперь жить внутри бреда, и ответил ему так буднично, как будто получил новогоднее поздравление: