Сапфировый альбатрос

«Дорогой Андрей, я буду очень рад тебя увидеть и предлагаю встретиться через полчаса на Малой Конюшенной у памятнику Никите Михалкову — так народ прозвал памятник городовому. Это противоположный конец от памятника Гоголю. Надеюсь, у нас будет время все обсудить подробно, но я сразу могу сказать, что ты должен освободиться от рабской склонности считать свою жизнь менее ценной, чем чья-то чужая. Ты для меня в триллион раз важнее, чем твой друг, и постарайся поверить моей оценке, если твоя самооценка так занижена.

А причина жить у всех одна — любовь к жизни. Хотя мы любим не жизнь вообще, а какие-то конкретные ее явления. Постарайся вспомнить все, что ты любишь, что доставляет тебе радость.

Если будешь опаздывать, не беда, я тебя дождусь».

Я чувствовал, что пишу слишком сухо, но пылкие чувства мне взять было неоткуда: в глубине души я не верил, что все это происходит на самом деле. И я постарался пропустить мимо глаз даже и среди бреда дернувшее меня слово «любовник» — я сделал вид, будто для нас, передовых, это дело самое обычное. Неужели мамино увлечение вагинальной поэзией так его переориентировало? Но кашлять мне захотелось еще сильнее, от смущения у меня это бывает. А тут, похоже, возродился вчерашний зуд.

Над Малой Конюшенной меж фонарями был растянут баннер: «Сколько должно умереть, чтобы вы привились?». Но городовой не замечал ни баннера, ни меня. Тем более что я пару недель назад хоть и с трудом, но дозвонился до прививочной очереди и один раз уже привился. Перед прививкой полагалось заполнить какие-то бумаги, а стол в коридоре был один, и его захватил седой высохший мужик, рычавший на каждого, кто тоже пытался подсесть к столу. Грошовой опасности было достаточно, чтобы цепной пес превратился в волка.

Близ городового никого не было, и я постарался собраться с мыслями: все-таки впервые в жизни от меня требовалось отцовское напутствие. И мне открылось, что у меня нет никаких убеждений. Убеждения нужны, чтобы убеждать других, а я никогда не хотел никого убеждать — только понимать. И делать только то, что сам считаю нужным. При «совке» меня все время загоняли в строй и этим научили ненавидеть любой строй. Пожалуй, это и есть единственное мое отцовское напутствие: никогда и ни с кем не шагать в едином строю.

И еще никогда не участвовать в собачьей драке за кровавую требуху. А любая драка — это драка за требуху, ничто человеческое не требует драки. Но если ее все-таки начать, она всех превратит в псов. Которых рано или поздно одолеют волки.

Я выделил Андрюшку из редких прохожих еще от бронзового Гоголя. Не отцовским чутьем, а здравым смыслом: все куда-то шли, а он брел, не разбирая дороги, маленький, щуплый, сутулый, плохо и неярко одетый и ужасно некрасивый. И уже не слишком молодой. Я и сам не щеголь и не атлет, но все-таки крепыш и уж в его-то годы все еще был хорошеньким, как амурчик, женщинам сразу хотелось взять меня на ручки и дать грудь, я уже использовал эту шутку, а ему-то и правда можно было дать разве что из жалости.

Казалось, я и не был очарован нашей предстоящей встречей, однако разочарование ощутить сумел. Разумеется, я не ждал, что ко мне явится Аполлон или Давид, но все же и не такое чмо. Мне было совестно за столь неродительские чувства, но даже приобнять я его решился лишь с некоторым внутренним содроганием («любовник» во мне где-то все-таки засел).

— Я, к сожалению, привился только один раз, — сообщил ему я, чтобы отвести справедливые подозрения в нежелании обняться покрепче и потеплее.

— Я не верю в российскую вакцину, — оттарабанил он, как заученный урок, и я понял, что никакой серьезный разговор невозможен.

— Это правильно. Нужно держаться традиций, во время эпидемий убивать докторов. Предлагаю пойти к Неве.

Мы двинулись к Дворцовой набережной Шведским переулком и дворами Капеллы, и я старался как можно более по-отечески расспросить его, что он любит на этой земле или на небесах — науку, спорт, деньги, путешествия, девочек, мальчиков, на худой конец, хоть слово «конец» здесь и звучит двусмысленно, — но не отыскал решительно ничего. И прославленные красоты не вызвали у него ни малейшего интереса, хотя моя бывшая невенчанная только на них и смотрела, чтобы не видеть людей. Да, Снежная Королева наделила его своим холодным безразличием ко всему живому, но не сумела передать свою ледяную бесчувственность: любить он не умел, а страдать умел. И тянулся к тому, в ком пульсировала страсть, не важно, разрушительная или созидательная.

Впрочем, созидательные страсти никогда не пылают так жарко, как разрушительные. Мне было нечего ему предложить, я и сам могу светить лишь отраженным светом.