Самвэл

Саак был одет очень пышно, его роскошная одежда и драгоценности соответствовали принятым для князей царского рода. Он сидел, поджав ноги, на коленях его лежал меч в золотых ножнах, пристегнутых к золотому поясу. Рядом сидел Самвел, напротив — Месроп Маштоц.

Самвел уже передал им трагические вести, полученные из Тизбона, рассказал о гибельных для Армении планах своего отца и Меружана Арцруни, и именно это и вызвало споры: речь шла о том, что именно можно противопоставить надвигающейся опасности. Грядущие беды отчизны так взволновали эти молодые сердца, что они забыли о всякой мере, о всяких требованиях вежливости по отношению друг к другу.

— Опасность велика, как никогда, — прервал Месроп воцарившееся молчание. — Мы пожинаем горькие плоды наших прежних ошибок.

— Каких ошибок? — спросил Саак.

— Тех великих ошибок, которые совершили твои великие предки, Саак.

Последние слова этот худощавый и худородный юноша произнес с такой желчной интонацией, что они поразили высокородного и высокорослого Партева в самое сердце. Кровь патриархов и царей вскипела в нем, и большие глаза его полыхнули гневом. Он сделал негодующее движение. Месроп, в свою очередь, положил руку на серебряный пояс, на котором висел короткий меч.

Саак сумел побороть вспышку гнева, и только в голосе его громыхали грозовые раскаты, когда он ответил:

— Мои предки, Месроп, вырвали варварскую Армению из трясины язычества и приобщили к яркому свету христианской веры. Уж не это ли считаешь ты их ошибкой?

— Нет, я не это считаю ошибкой твоих предков, — отозвался Месроп так мягко и предупредительно, что это прозвучало еще оскорбительнее. — Но скажи мне, Саак, что дал Армении этот свет христианства тогда и что дает сейчас? Вышел ли он за монастырские стены, проник ли в темные хижины простого люда? Да он и не мог туда проникнуть. Как бы он туда проник?

С того дня, как свет христианской веры был принесен в Армению, прошло уже без малого сто лет. Но и по сей день в наших храмах Священное писание читают по-гречески и по-сирийски, и поныне в наших храмах молятся на чужих языках. Какой горожанин, какой поселянин, какой армянин вообще понимает хоть что-нибудь на этих языках? А коль скоро это так, какой же свет, какое нравственное направление может дать церковь народу, который всего лишь созерцает ритуал и внимает непонятным ему сочетаниям звуков!

— Так ты полагаешь, что народ не извлек из всего этого никакой пользы?

— Пользу извлекли мы, но не народ. Мы — ты, я и вот этот милый юноша, который сидит рядом с нами и молчит, — он показал на Самвела. — Мы все — плоды с древа греческой или сирийской культуры. Да, да, мы все — следствие византийского влияния, а оно растлевает и убивает любое национальное чувство. А что же злосчастный наш народ? Он лишился старого и не приобрел взамен ничего нового.

— Многое приобрел, Месроп!

— Ровно ничего, Саак! Ты забыл, как твой дед, блаженной памяти патриарх Вртанес, как раз здесь, в Аштишатском храме отправлял богослужение на греческом языке, и вдруг двухтысячная толпа осадила монастырь и порывалась побить его камнями. Только крепость монастырских стен спасла его тогда от ярости толпы. Ты забыл, как твои предки Пап и Атанагинес¹, опять же в этой самой Аштишатской обители, сидели за пиршественным столом и вдруг некто с мечом ворвался к ним, словно ангел смерти, и уложил обоих на месте? Несколько месяцев трупы их оставались непогребенными, ибо никто не осмеливался подступиться к ним из страха перед чернью. Вот и та комната, где совершилось это всем памятное злодеяние.

Он показал рукой в сторону соседнего помещения (то был приемный зал аштишатского епископа).

'Пап и Атанагинес были близнецы, сыновья католикоса Юсика и после его гибели один из них должен был наследовать патриарший престол. Однако братья вели жизнь настолько далекую от предписываемой духовным лицам, что царю и духовенству пришлось отказаться от этой мыс-ли. Историю их гибели Фавстос Бюзанд в религиозном рвении объясняет божьей карой за осквернение храма, ибо «оба брата вошли в епископские покои, пили там вино с блудницами, певицами, танцовщицами, гусанами и скоморохами» (кн. III, гл. XIX) и тогда «внезапно появился ангел Господень подобно молнии и сразил обоих братьев». Раффи, скрупулезно следуя за Фавстосом в деталях, дает событию реалистическую мотивировку.

— После этого прискорбного события прошло уже тридцать лет. И что изменилось? Народ по-прежнему прозябает в варварстве.

— За тридцать лет не вытравить то, что сложилось за много веков.

— Я знаю, Саак. Но это не опровергает несомненной истины: дело просвещения нашего народа заложено на крайне ложных и, смею утверждать, крайне вредных основах.

Самвел вмешался, ибо спор приобретал все более острый характер.

— Что толку в препирательствах, Месроп! Что было, то прошло, думать надо о сегодняшнем дне, о том, как предотвратить надвигающуюся опасность.

На бледном лице Месропа мелькнула горькая усмешка. Он поглядел на Самвела, как на несмышленыша.