Самокрутка

— Уж и ты, кащей — не в женихи ли метишь на старости! подумал всё-таки князь и прибавил: её дело... её дело... Не наше дело! Когда захочет, тогда и выберет себе мужа! И Артамон Алексеевич, умышленно переводя разговор на другой предмет, спросил:

— Ну, а какой награды ожидаешь после священного коронования. Тебе бы пора уж в генерал-аншефы.

Генерал и сенатор самодовольно улыбнулся, оглядывая искоса свой мундир, весь ушитый и разукрашенный регалиями, и стал говорить вообще об ожидаемых милостях царицы. Он пожалел о том, что князь никогда не служил и в Питер не ездил.

— В Питер!? — воскликнул князь и рассмеялся.

Это была слабая струна князя. И он всегда отвечал одно и то же всю жизнь, всем задававшим вопрос об Питере:

— Зачем я туда поеду! Дворянин должен прежде всего жить на одном месте, там где родился, а не рыскать как волк по белу свету! А почему я не еду собственно в Питер... Это особое дело. Потому что я себя люблю и берегу. Я сам себе не враг, как многие. Зачем мне в Питер!! В ссылку что ли мне захотелось? Поедешь в Петров город, а проедешь оттуда в Березов или Пелымь-град.

И князь напоминал друзьям многих и многих общих знакомых и родных из исконных московских столбовых дворян, которые съездили раз в новую столицу, потом туда зачастили, потом перешли на службу. "Высоко взлетели" они, гордо при встречах обращались с старыми приятелями, когда бывали в Москве на побывку с двором, а затем добрая половина их, если не все, были теперь в ссылке, в каторге, в Сибири. Каждый пропал и лишён всего, не из-за своих лихих дел, а только из-за опалы своего покровителя. Кто улетел с Меньшиковым, кто разорён и сослан из-за Волынского, а москвичи Хрущёв и Еропкин, хорошие россияне — даже казнены, позорно, без вины, из-за одной их преданности покровителю, кабинет-министру. Многие пострадали с Минихом, Остерманом, Бестужевым. Как свалится один временщик или высокий питерский вельможа, так за ним и посыпятся его клевреты и любимцы, — всё больше москвичи, общие знакомые, приятели или родня.

— Много я их знаю, что теперь или на том свете, или прошли чрез клеймы и плети в каторгу. Ныне в звёздах, да в золоте, а завтра в кандалах... А я тут вот, благодаря Создателя, жив и невредим на родной Лубянке.

За то же князь, никогда не служивший, а смирно и тихо сидевший в Москве, теперь был не в чинах. Завидовал ли он разным сановникам, генералам и сенаторам, из тех, что видал прежде, с пелёнок и считал чуть не дураками... сказать было мудрено.

На словах князь не завидовал, смеялся и подшучивал, что этих сановников тоже в свой черёд ждёт Сибирь, но в душе князь понимал, что времена уже переменились. Дни Меньшикова, дни Бирона — уже далеко. За всё царствование императрицы Елизаветы не было ни одной такой огульной опалы и ссылки дворян.

Много шуму наделало падение Бестужева, но его ссылка уже носила другой характер. Было строгое следствие, но не было "пристрастья", пыток, клейм и рваных языков.

Изредка князь раздумывал о том, что напрасно не начал служить при дщери Петровой. Как любимец Петра I и крестник Матвеева, он мог иметь значение при таком монархе, как Елизавета, а когда она воцарилась, ему не было и сорока лет.

Так или иначе, но жизнь князя прошла мирно. Всё состояние осталось в целости, вполне невредимо, даже здоровье почти не расшатано. В 60 лет князь смотрел довольно бодро и, по уверению многих барынь, "хоть сейчас опять под венец». Это было лестью только теперь, когда припадки подагры в ноге стали появляться всё чаще.

Сенатор уехал, говоря:

— Чуден ты, князь. Дочь не выдаёшь. Сам не женился. Жить вы не умеете в Москве.

Князь долго раздумывал по отъезде гостя.

"Моя вся жизнь — будни! Это, что ж, правда!" — сказал себе князь, вспомнив пережитое.

Действительно, всё существование князя Артамона Алексеевича прошло особенно однообразным образом. Но князь не хотел упрямо сознаться, что он сам создал себе такую жизнь. Он до 60 лет сидел, будто ожидая, что явится к нему само собою что-нибудь особенное и кончатся будни, а начнётся праздник.

Впрочем, за всё это время у князя были семь лет, которые он называл праздником и воспоминаньем о которых теперь жил. Эти семь лет он считал от знакомства с своей покойной женой и до её смерти. Разумеется, теперь князь обожал свою дочь и жил помыслами о ней и о её будущем счастье.

"Но сам-то, сам?.. мало имел на веку хорошего, — думалось ему. — Ведь могла бы жена и теперь жива быть. Так нет! Прожила со мной шесть лет и ушла к Господу Богу!"

Не смотря на то, что князь был сравнительно ещё молод, когда овдовел, ему никогда и мысль не приходила в голову о возможности второго брака.

— Последняя у попа и у дворянина жена! — говорил он. — Что я — турка что ли? Бог Господь, по моему, один раз благословить может, второй раз только поглядит на брак, а в третий и глядеть не станет, а отвернётся.