Самокрутка

Феофан, старичок, маленького роста, немного сгорбленный, чисто и тщательно выбритый по морщинистому как сморчок лицу — привык к этому вопросу. Он стал в почтительном расстоянии от барина и выговорил бесстрастно и чуть-чуть хрипло:

— Ничего, ваше сиятельство.

— Ничего? А?.. Ничего? Опять проворонил!!..

— Ничего я не проворонил, — хладнокровно отозвался Феофан.

— Вот и врёшь! Или от старости в ротозеи и простофили вышел!.. — холодно, но не сердито сказал князь, укладываясь в постель.

— Не знаю. Может вам лучше известно, — слегка будто обиделся любимец.

— То-то вот и есть, что мне лучше известно. А ты, старая крыса, и под носом ничего не видишь...

— Что ж. Перечить не смею... Будь по-вашему. Только доложу... Это вам так сдаётся, али кто сбрехнул. А ничего у нас такого нет. Кузьма-казачок ногу вывихнул, прыгая чрез лужу, так эвто вам...

— То-то: Кузьма?.. Ногу?.. У княжны на половине есть такое, негаданное... А он с Кузьмой... Эх ты, старый хрыч.

— Знаю, что старый, — не обиделся, а сделал снова, вид, что обижается, Феофан. — У княжны?! Что у княжны? Агафья чайник разбила... Так это опять...

— Филин ты, филин!.. А ты вот что скажи. Отчего у княжны сегодня глаза прыгали?

— У княжны? Прыгали?

— Да у княжны! Прыгали! Огнём горели, как уголья? — самодовольно проговорил князь, счастливый при воспоминании, что дочь в особенности глазами похожа на свою покойную мать, память которой была ему так дорога.

— Не знаю... — нерешительно выговорил Феофан, помолчав.

— Ну вот... Так разузнай, филин, а завтра мне доложи. Ну, Бог с тобой, спать пора.

Феофан, выйдя от барина-князя, направился прямо в швейцарскую, где вечно сидел её повелитель — швейцар. Андреян, силач и великан, ростом известный всей Москве. У этого добродушного и глуповатого богатыря была, казалось, самая неподходящая к его внешности страсть. Он обожал и разводил у себя в горнице канареек. И что уходу требовали его питомицы!

Глуповатый великан было однако хитёр по-своему.

— Андреянушка? Что у княжны с Солёнушкой приключилось? У тебя ведь глаз вострый? — спросил Феофан садясь и потчуя швейцара из тавлинки.

— Свиное ухо со двора бегало! — заявил Андреян прямо.

— Ну? Так что ж! Прошка тут не при чём. Я тебя про княжну да про мамку спрашиваю.

— А я сказываю про свиное ухо! Он без позволения со двора бегал, да задними воротами. А вернув, прямо к Солёнке наверх. Ну вот у них и сполох теперь.

— Да в чём дело-то? Как это пронюхать?

— И нечего нюхать! Слыхать и так на сто вёрст кругом. Гвардией запахло, Феофан Иваныч. У нас запахло?

— Вот? Врёшь?.. Как можно?

— Верно. Вишь сколько их в Москву нашло... Ну, и к нам постоя жди! двусмысленно подмигнул великан.

— Правда твоя, Андреянушка, — обрадовался Феофан. — Как, же это мне невдомёк. Да и князь тоже не прочуял.

— Нет. Князь-то прочуял, да на свой гнев у него вся надежда. А его гнев что? Для гвардии-то? Пустое место?

— Так! Ну, спасибо тебе. Завтра доложу.

И дворецкий, видимо довольный, пошёл спать.

VIII

Накануне Петрова дня в Петербурге произошёл правительственный переворот в пользу Екатерины II.

Питерское "действо", как говорили тогда, привело к провозглашению императрицы Екатерины Самодержицей Всероссийской.

Всё сделала гвардия, в особенности Преображенский полк, а равно и измайловцы и семёновцы, первые присягнувшие новой императрице, когда она явилась в казармы, привезённая из Петергофа в столицу молодым Преображенским офицером Алексеем Орловым.

Сенат и Синод, собравшиеся в Казанском соборе на молебствие, единогласно примкнули к молодым гвардейцам.

Кто выигрывал от перемены правления — шёл смело, а кто терял, тот боялся противодействовать и надеялся на "авось".

Первые три дня по приезде в Москву, по ужасной, бревенчатой дороге, государыня, измучившись, прохворала и никого не принимала. Но она рада была, что находится в сердце России, близ кремлёвских святынь. Она видела ясно, чуяла душой в той громадной серой толпе, что заливала всякий день — из Москвы и деревень — её резиденцию и стояла от утра до ночи, в надежде увидеть её у окна или на балконе, что здесь "Россия", а в Петербурге только взмыленная пена всего русского моря житейского.

Уверяли, будто государыня, на вопрос посланника Марии Терезии, много ли отличается Москва от Петербурга, выразилась так:

— В Петербурге русские онемечиваются и платьем и душой, а в Москве немцы, поселившись, вскоре обижаются, когда их не считают за настоящих русских.

Не смотря на своё недомогание и усталость, императрица работала целые дни, и курьеры один за другим посылались в Петербург, управление которого было поручено сенатору Неплюеву.

Только очень немногих лиц принимала государыня в эти дни, и то на одну минуту. Единственный гость, просидевший у царицы целый вечер, беседуя с ней наедине, был граф Ал. Гр. Разумовский, вышедший от неё взволнованный и растроганный, с красным, заплаканным лицом. Но нельзя было подумать, что тайная беседа была неприятна, ибо государыня сама проводила вельможу чрез все апартаменты и шутя простилась с ним при посторонних, словами: