Сальватор

При этом крике наверху лесенки показалось чье-то лицо.

Оно принадлежало высокой и худенькой девушке лет шестнадцати или семнадцати.

– Кто там, мама? – воскликнула она.

– Каторжник! – завопила старуха, указывая на меня пальцем.

Девушка скорее спрыгнула, чем спустилась по лестнице и, ринувшись на меня с жадностью дикого зверя, успела, прежде чем я смог увидеть ее движение, набросить с невероятной для столь молодого создания энергией веревку на шею сзади и опрокинуть меня на пол с криком:

– Мама!

Отвечая на ее призыв, мать вскочила на меня, как шакал, и, усевшись мне на грудь, заорала во всю мощь своих легких:

– На помощь! Помогите!

– Отпустите меня, – сказал я, стараясь освободиться от этих фурий.

– Помогите! Помогите! – голосили мать и дочь.

– Замолчите и отпустите меня! – повторил я голосом Стентора.

– Каторжник! Каторжник!

– Да замолчите же вы! – вскричал я, схватив старуху за горло, опрокидывая ее на спину и садясь на нее верхом.

Девушка набросилась на меня. Затем, откинув голову назад (этот прием был, похоже, ее излюбленным), она схватила меня за ухо и попыталась откусить его.

Я понял, что настала пора покончить с этими яростными демонами. С минуты на минуту могли вернуться их отцы, братья или мужья. Схватив всеми десятью пальцами горло старухи, я сжал их и по хрипу, который вырывался из ее груди, понял, что больше кричать она уже не будет.

А тем временем девушка продолжала меня кусать.

– Оставьте меня, или я убью вас! – сказал я с яростью.

Но она то ли потому, что не поняла моего идиоматического выражения, то ли потому, что не хотела его понять, стала кусаться еще больнее. И мне пришлось вытащить нож и, развернув руку, всадить его по самую рукоятку в ее левую грудь.

Она упала.

Я подбежал к кувшину и с жадностью опорожнил его…

– Продолжение истории я знаю, – сказал господин Жакаль, лицо которого все больше и больше наливалось кровью. – Спустя восемь дней вас арестовали и отправили в Тулон. От смертной казни вас спас тот счастливый случай, когда рука Провидения становится видна всем.

После этих слов наступило молчание. Казалось, что господин Жакаль погрузился в глубокое раздумье.

Что же касается Жибасье, то он, несмотря на свой праздничный наряд, все более и более грустнел по мере того, как рассказывал свою историю. И он начал задавать себе вопрос, зачем начальник заставил его рассказывать то, о чем ему и так было прекрасно известно.

Едва только этот вопрос зашевелился у него в мозгу, он стал размышлять над тем, какой интерес мог преследовать начальник полиции в этой проверке его совести. Ответа он не нашел, но смутно почувствовал опасность.

И когда ему все стало ясно, он, подводя итог своим раздумьям, покачал головой и прошептал едва слышно:

– Черт возьми! Плохи мои дела!

В этой догадке его укрепила задумчивость господина Жакаля, сидевшего с опущенной головой и нахмуренным лицом.

А тот, вдруг подняв голову и проведя ладонью по лицу, словно прогоняя мысли, посмотрел на каторжника с состраданием и произнес:

– Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать такой прекрасный день упреками, которые покажутся вам сегодня неуместными. А посему отправляйтесь на свадьбу ангела Габриэля, друг мой, и повеселитесь там от души… Мне надо было сообщить вам, в ваших же интересах, нечто крайне важное. Но в связи с тем, что вам предстоит этот братский банкет, я отложу все до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где состоится свадебный ужин?

– В Голубом циферблате, дорогой мсье Жакаль.

– Превосходный ресторан, дорогой друг. Идите, веселитесь, а завтра поговорим о вещах серьезных.

– В котором часу мне прийти? – спросил Жибасье.

– Завтра в полдень, если вы не слишком устанете.

– В полдень буду, как штык! – поклонившись сказал каторжник и вышел, удивленный и радостный от этого так плохо начавшегося и так хорошо закончившегося разговора.

На следующий день ровно в полдень, Жибасье как и сказал, был, как штык, в кабинете господина Жакаля.

На сей раз оделся он очень просто, а лицо его было на удивление бледным. Внимательно вглядевшись, наблюдатель смог бы заметить по глубоким морщинам на лбу и по черным кругам под глазами следы бессонной ночи и тревоги.

Именно это не преминул увидеть господин Жакаль, догадавшийся о причинах бессонницы каторжника.

Ведь известно, что ужин заканчивается танцами. Что во время танцев подают пунш. Что после пунша начинается попойка. И только Богу известно, куда может привести попойка его верных сынов.

Жибасье добросовестно прошел все это утомительное паломничество, которое ведет из зала ресторана в помещение, где устраивается попойка.

Но ни вино, ни пунш, ни попойка не смогли сломить такого человека, каким был Жибасье. И господин Жакаль увидел бы непременно на лице каторжника так хорошо знакомое ему выражение безмятежности, если бы поутру не произошел случай, заставивший Жибасье потерять рассудок и убравший с его щек привычный румянец. И читатель сейчас поймет, что Жибасье мог потерять не только это.

А произошло вот что.

В восемь часов утра, когда Жибасье еще спал, раздался резкий стук в дверь.

Не вставая с постели, он крикнул: