Салават Юлаев

На площади перед зданием магистрата, под густыми, готовыми вот-вот зацвесть тенистыми липами, в присутственные дни собиралось немало народу, который часами тут ждал решения разных дел. Одни добирались сюда хлопотать о своих близких, схваченных после восстания и увезенных в город, другие приезжали с жалобами на обиду и утеснения, те привозили свои товары в Уфу и в магистрате скрепляли сделки с уфимскими купцами. Здесь же на площади стояли телеги, груженные разным добром, которое, едучи в город по делу, всегда не преминет с собой захватить каждый сельский житель, и уфимские горожане толпами приходили сюда поспрошать у приезжих сельских товаров барашков, шерсти, лебяжьих, лисьих и беличьих шкурок, веревок, долбленой посуды, сюда приходили любители кумыса покупать целебный напиток - вся площадь у магистрата кишела шумной толпою народа и превращалась в базар. Иногда приказный или солдат, выскочив из магистрата, начинал с бранью и криками разгонять покупателей и продавцов, говоря, что от их галдежа невозможно вести магистратские дела, но все кончалось лишь тем, что карманы приказного или солдата наполнялись горсткою меди и серебра, шум на площади на недолгое время несколько утихал, чтобы снова по-прежнему разгореться, как только возобновится прерванная торговля.

По одежде приезжих башкир, по племенным различиям в их одеянье опытный глаз мог сразу отметить, откуда приехал торговец или магистратский проситель.

Осторожно выглядывая в окно своего каземата, Салават уже давно замечал приезжих из тех юртов, где случалось ему набирать своих воинов. Там все знали его, Салаватовы, песни.

И песня его осмелела...

Ай, родная река Юрузень!

Камни лежат по твоим берагам, Юрузень,

В тихих заводях камыши растут, Юрузень,

Рыбы плещут в твоей воде, Юрузень,

Звезды ты отражаешь в воде, Юрузень,

Быстра ты, река, шустра...

Чудинов стоял, слегка опершись на свое ружье. Слышал ли он напев Салавата? Может быть, задумался о чем-то своем, вспоминал бесчисленные годы своей службы... Но народ на площади уже слыхал песню, два-три человека подвинулись ближе к зданию магистрата, чтобы послушать ее.

Пусть ноздри мне вырвут враги,

Пусть язык и уши отрежут врага,

Пусть за любовь к красоте твоей, Юрузень,

Выколют очи мои стрелою враги.

Искалеченные уши услышат плеск твоих вод,

Юрузень...

Язык мой не сможет славить тебя,

Но мертвые очи запомнят красу твою,

Юрузень...

Голос Салавата окреп. Песня подхватила его и несла на крыльях. Он забыл о своей хитрости, забыл о том, что ему, арестанту, колоднику, следует петь с опасением. Вдохновение охватило его. Он не видал своего каземата. Перед глазами его была Юрузень во всей своей красоте, сам он сидел в седле, возле него развевалось его знамя, и тысячи воинов с горящими отвагой глазами слушали его песню...

Не отдадим врагам красоты твоей, Юрузень,

Пока воды твои не покраснеют от нашей крови.

Пока с водою твоей, Юрузень,

Не станем пить кровь наших детей.

Никто уже больше на площади не торговался, никто ни о чем не спорил, никто не делился со встречным знакомцем своей заботой. Все замерло. Могучая сила певца покорила всех. Горячий ветер войны летел над толпой в звуках песни. Сердца раскрылись навстречу ей, и Салават видел мысленным взором весь свой народ и читал в его сердце...

На войну! Седлайте своих жеребцов, жягеты,

И брюхатых кобыл не жалейте - после ожеребятся!

Девушки, продавайте мониста,

Вместо них нужны кольчуги на груди жягетов.

Все на последнюю войну,

На кровавую войну,

На войну!..

И только тогда, когда Салават уже замолчал, смотритель тюрьмы подоспел к окну, возле которого стоял с ружьем старый солдат Чудинов.

- Ты оглох, Ефимка?! Оглох?! - закричал смотритель. - Не знаешь закона?! Кто петь велел арестантам?!

Чудинов опомнился и застучал прикладом в решетку окна. Он что-то крикнул колоднику, наклонясь к окошку, и люди на площади только тогда догадались, откуда летела эта страстная песня. Многие узнали певца.

- Салават! - прошелестело в устах людей...

Прошло два-три дня, и толпа народа перед магистратом выросла вчетверо. Иные из толпы дерзко приближались почти к самым окнам арестантских казематов и старались в них заглянуть, но песня больше уж не звучала, и часовой больше уже не стоял перед заветным для народа окном. Салавата перевели в другой каземат, окошко которого выходило на задний двор магистрата, где лежали дрова и зловонные кучи гниющего мусора и где стоял теперь караульный солдат, сам побитый розгами за попустительство колоднику.

Дня через два Салавата и Юлая повезли в провинциальную канцелярию, где в присутствии воеводы прочли им приговор Тайной экспедиции Сената, по которому каждый из них сначала должен был быть подвергнут казни кнутом в тех местах, где они сражались и выжигали деревни, заводы и крепости, а затем, клейменные каленым железом, с вырванными ноздрями, они должны были отправиться в вечную каторгу, куда-то в далекую крепость Рогервик{491}.