Салават Юлаев

- Здорово, полковник мой храбрый! Здравствуй, друг Салават! Доброе войско припас!

Пугачевский рыдван остановился в долине, и по знаку Кинзи все три тысячи башкирских всадников тронулись с места и красиво и стройно поскакали, выхватив сабли, скинув с плеч луки, выставив к бою пики...

Пугачев здоровался с начальниками и с народом. Отдав приказание становиться на дневку, сам Пугачев, пока для него не разбили дорожный шатер, вошел в кош Салавата.

- Ладно дело повел, батыр Салават, колотил собаку Михельсона, - говорил Пугачев, укладываясь на подушки и морщась от боли. - Ранен ты был, говорят. Ничего, брат, я сам вот ранен картечиной... Уж такое наше дело: кто смел, тот и пулю съел. - Пугачев засмеялся своей поговорке. - Как здоровье? спросил он Салавата.

- Ничего, поправился мала-мала. Башкирская шкура толстая, не то что твоя царская шкура. Я как волк - полизал мала-мала, здоров стал.

- Врешь, батыр, мне Афанас Иваныч сказывал, как тебя к нему привезли. Не в себе ведь был...

- Афанас Иваныч опять в Оренбурх попал? - сокрушенно спросил Салават.

- Попал, братец, и уже, верно, не уйти ему теперь, познакомится с глаголицей.

- Чего? - не понял Салават.

- На релю вздернут его... - Пугачев замолчал.

Салават сокрушенно качнул головой.

- Кончал Хлопуша.

- Кончал, верно, кончал, - подтвердил Пугачев, - а все равно им всех моих генералов не извести. И графа Чернышова изловили, и Соколова Афанасия Ивановича, да и побили кое-кого, а все хватит людей - весь народ за нас. Нас уже и в Москве ожидают, прямая нам дорога теперь на Уфу, на Казань, на Нижний. К покрову в Белокаменной будем, - хвастливо говорил Пугачев. - Тебя за хорошую службу жалуем бригадиром. Да постой, погоди, поспеешь благодарить... Дело есть тебе: забирай под свою руку всех башкирцев и тептярей, Айтугана под свою руку бери, от Биктемира-полковника остатки татар забирай да иди на Уфимскую дорогу. Слышал, там что творится?

- Чего там?

- Князь Щербатов, главный командир у недругов наших, объявление пустил к башкирцам{404}, чтобы отстали от имени нашего, а не то, чтобы казни ждали... Теперь под Уфой, под Оренбурхом, под Стерлитамаком и Бирском возмущение идет среди верных наших башкир: на милость щербатовскую сдаются, испугались грозы от князьев.

- Изменщиков бить будем! - с жаром подхватил Салават.

- Погоди, бригадир, бить. Не бить надо, ты поезжай к ним да словом добрым думы их назад оберни... Не пристало мне, государю, обманутых врагами нашими людей так с маху губить, - остановил Пугачев порыв Салавата.

- Я Коран знаю. Пророк говорил такое слово: "Когда тебя три раза обманул супостат, ухо свое пальцем заткни на его доброе слово - аллах так велит..."

- Ну, вот так и скажи им, чтобы ухи затыкали. Коли сызнова их подымешь, не дашь им к злодеям пристать, генералом станешь.

- Латна, стараться будем.

- Да еще от нашего царского имени скажи, чтобы башкирцы надежны были: с ваших земель всех русских сведу. Вольно живите на всем просторе.

- Латна, судар-государ, письмо нам давай, - сказал Салават.

- Нынче письма напишут.

В это время за Пугачевым пришел "дежурный" Давилин, сообщил, что шатер расставлен, и, тяжело опираясь на руку казака, Пугачев удалился к себе.

Салават остался один. Смятение охватило его. Он услышал от самого Пугачева то, что с торжеством передавали ему Аллагуват и Айтуган, - сам Пугачев указал жечь заводы, селения и изгонять русских... Салават с боязнью взглянул в свое сердце и встретился взглядом со смелым взором убитого Абдрахмана. Он был там как в крепости - в сердце певца, друга и убийцы, спасенного им же от смерти. И не было сил отвести от него взор, и вырвать его можно было лишь вместе с сердцем...

Он глядел с укоризной.

"Твой царь говорит - жечь русские села и изгонять русских, - кричал его взгляд. - Русский царь говорит, что так поступать справедливо, а ты... Ты пролил мою кровь, чтобы царь ее растоптал..."

Его укоры были невыносимы для Салавата, и из отчаянного безотчетного стремления освободиться от муки раскаяния и возвратиться к обычному легкому ощущению жизни мысль Салавата стала напряженно искать скрытую правду, руководящую самозванцем.

Отвлекшись с усилием от назойливого образа Абдрахмана, Салават представил себе вторично весь разговор с царем. Его движения, взгляд, весь его облик кричал о неблагополучии: со времени встречи в Берде на лбу Пугачева глубже легли морщины, блеск в его глазах стал тревожней; несмотря на хвастливый тон всех его речей, в нем была неуверенность. Это был словно другой человек.

Салават понял, что царь был ранен не только картечью: так же, как шуткой и смехом старался он скрыть боль и страдания от картечной раны, так за бахвальством в речах пытался укрыть одолевающие его сомнения в своих силах.

"Ай, плохо ему!.. - подумал, поняв, Салават. - А не хочет признаться, что так плохо. Хочет один нести на своих плечах. Широкие плечи, сильные плечи, таким бы плечам да крылья!.. Отчего слабнут его крылья? От измены... И кто же изменник? Башкиры?.."