Сад утрат и надежд

Любовь моя, я пишу второпях

Я приеду за тобой, чтобы завтра увезти из Хижины. Упакуй вещи – приготовься к отъезду – собери в дорогу Элайзу. Теперь у нас будет наш дом, Лидди, наш собственный дом. Мне не терпится показать его тебе.

Я продал картины (и очень устал). 4 картины, сцены в Хэме и Ричмонде. Я отдал их не в Академию, а в Графтон-галерею, – знаешь, не успел я достать их из ящика, как некий человек – запомни его имя, Лидди, сэр Огастес Карнфорт, который заработал себе состояние на стали, купил их все за 500 фунтов! Вот так сразу! Жалко, что ты не видела этого. Это мои лучшие работы, и я рад, что такой богач, как Карнфорт, захотел купить образчик не чего-то отжившего и старомодного, а образчик нового, британского. Он хочет повесить их в своем новом величественном доме – его строит Далбитти – в Ричмонде. Как видишь, ему понравились виды Хэм-Хауса. Вот и замечательно, а мы с тобой больше не будем на них смотреть. Мы больше не будем жить в Хижине.

Целую Элайзу, а все другие поцелуи тебе – я живу для тебя – я работаю только для тебя – все только для тебя – пожалуйста, Лидди, поверь мне!

Н.

На нее нахлынуло странное чувство. Она огляделась по сторонам в этом маленьком домике, еще не опомнившись после своей поездки, посмотрела на дочку, на пол и покачнулась. Внезапно у нее подвернулась лодыжка, и она закричала от пронзительной боли. Дочка заплакала, Офелия жалобно залаяла.

Он пришел через час, и она увидела на его лице морщины усталости, словно нарисованные углем. Она так и не встала с пола, только ухитрилась подвинуться к оравшей дочке, взять ее на руки и покормить. Дочка уснула, сытая, Офелия устроилась рядом, укоризненно поглядывая на хозяйку. Сидеть на деревянном полу было довольно удобно, за окном пели птицы. Стены наконец-то перестали качаться. Когда пришел Нед, Лидди уснула, держа на руках ребенка. Она проснулась, когда он осторожно забирал из ее рук Элайзу, и яростно вцепилась в нее. Во второй раз в тот день она поняла, что такое материнская любовь, – первобытный, странный инстинкт, непривычный для нее, но уже ставший частью ее существа, как слезы, шрамы и усталость.

Он выглядел ужасно; тонкое красивое лицо стало восковым от усталости, глаза ввалились. Он часто дотрагивался до переносицы. Но его улыбка была нежной, милой и радостной.

– Знаешь, она очень походит на тебя, – сказала ему Лидди глухим от слез голосом, потому что ее лодыжка все еще болела. – Она твой ребенок – когда она улыбается мне, я ничего не могу с собой поделать и широко, как дурочка, улыбаюсь в ответ.

– Шшшш, – сказал он, глядя на дочку, хотя Элайза еще спала. – Ты отдохни немножко, а потом я отнесу тебя в экипаж. Он ждет возле дома.

Через десять минут она сидела в наемном экипаже, все ее пожитки лежали в одной сумке, фигурки для кукольного домика в другой, сундук с книгами и материалами для живописи был привязан на крыше. Она помахала рукой, с нежностью, но без особого сожаления прощаясь с надвратным домом. В Ричмонде они сели в поезд и долго ехали среди цветущих полей. Лидди спала, ее нога, забинтованная Недом, лежала на маленьком чемодане. Сам Нед держал на руках Элайзу и пел ей песенку. Офелия стояла на задних лапах у окна, высунув нос наружу; ее уши трепетали на ветру.

До конца своих дней она не могла вспомнить подробности той первой поездки. На крошечной станции их встретила конная повозка – кто управлял ею? Она так этого и не узнала. Вечер озарил золотым светом холмы, от деревьев протянулись длинные тени. Лидди страшно устала от тряски в экипаже, поезде и теперь в повозке; у нее кружилась голова.

После деревни Годстоу дорога обогнула холм и нырнула в маленькую долину, миновала несколько домов, сложенных из камня медового цвета, и поднялась на пологий холм. За высокой церковной стеной повозка остановилась.