Сад утрат и надежд

Лидди даже схватилась за железные прутья калитки, чтобы не упасть. Из дома выглянула Ханна, поглядела на нее, не веря своим глазам, и сбежала с крыльца.

– Где сейчас твой смазливый художник? – спросила Брайант, приблизив лицо к калитке. – Когда он явится домой? Он испорченный, Лидия, испорченный до мозга костей. Испорченный, как и ты, моя дорогая, ты портишь все, к чему прикасаешься. – Ее язык быстро пробежал по губам, и она вздохнула; она точно знала, что попала в цель. – Так что вы заслуживаете друг друга. Я надеюсь, что он вернется к тебе и вы осчастливите друг друга. – Она рассмеялась, обнажив нижний ряд гнилых, бурых зубов.

Лидди повернула дочку так, чтобы она видела дом. Впоследствии она гадала, не зря ли так поступила, показав малышку этой мерзкой женщине. Может, та сглазила ее?

– Добрый день, милая Ханна, – сказала Лидди, роясь в кармане, а Ханна поднесла к губам край передника и сдержала рыданье, готовое вырваться из ее горла. Лидди сунула доброй служанке в руку бумажку со своим адресом. Брайант в это время смотрела куда-то перед собой, злобно бормоча. Лидди, кашлянув, чтобы прочистить глотку, выпалила: – Я еще раз повторяю – для вас. Вот моя дочка. Вот я. Мы здоровы и счастливы. Вам не удалось меня сломать. Вы не одержали верх надо мной. Передайте моему отцу, что у меня все хорошо и что у него есть внучка. Только он никогда ее не увидит.

– Ты грешница. Безнадежная грешница. И ты поплатишься за это. Да помилует тебя Господь, – сказала Брайант, тряся головой.

– Нет, – ответила Лидди. – Пускай он вас помилует. Теперь я свободна от вас! Мы все свободны от вас.

– Я сказала, что ты еще будешь страдать! – крикнула она, и ее голос сорвался и перешел на визг. – Ты никогда не освободишься от меня. – Но Лидди избавилась. Она отвернулась, послав Ханне воздушный поцелуй. – Ты что, не поняла?

Лидди просто сделала вид, что ничего не слышала. Она запела дочке песенку и пошла прочь от постылого дома, потом достала из кармана кусок хлеба и съела. Она долго бродила по Хиту, пока не устали ноги. Тогда она села на склоне холма и посмотрела на город. Я свободна от тебя. Мы будем счастливы. Вот увидишь.

Домой она вернулась усталая и пропылившаяся; дочка плакала, и Лидди уже сомневалась, нужно ли ей было ездить в Лондон. Успокаивая Элайзу, она отбросила ногой скребок для обуви, чтобы пройти через крошечную дверь в гостиную и покормить дочку. Элайза плакала все громче, Офелия лаяла, она не выносила детский плач. Только тогда Лидди заметила на коврике бумажный сверток. Достав дочку из переноски, она бережно посадила ее на пол и стала развязывать веревочку. Элайза заплакала еще громче.

– Подождите минутку, девочки. Потерпите, – сказала Лидди, потрепав уши собачки. – Она прокляла меня. Надо написать Мэри – нет, я ничего ей не скажу, она принимает такие вещи слишком близко к сердцу. Минуточку терпения, сейчас я развяжу и…

Из коричневой бумаги с громким стуком выпали три вырезанных из дерева предмета. Элайза даже забавно раскрыла ротик, сложив его в маленькое «о». Гладкая фигурка пухлого младенца, вырезанная из темного дерева и отполированная так, что была как шелковая. Колыбелька из более светлого дерева, качавшаяся на деревянном каркасе. Ореховый прут, тонкий и гибкий, укрепленный на подставке, а на его конце змей из светлой древесины и настоящая крошечная ленточка. Он покачивался на весеннем солнце, пока Лидди, расставив ноги, напевая дочке песенку и разложив возле себя фигурки, читала записку.