Саботаж

Он встретился с Марлен Дитрих, когда та выходила из дамской комнаты, – завитые белокурые волосы, сильно подведенные светлые глаза, губы, тронутые помадой цвета черешни. Серебряная сумочка под мышкой. Они почти столкнулись в коридорчике, и Фалько резко остановился с извинениями. Он никак не ожидал встретить ее, потому что, разговаривая с Гейтвудом, не заметил, как она встала из-за стола.

– Простите, – пробормотал он.

Актриса возникла перед ним так внезапно, буквально как из-под земли, что Фалько даже не сообразил уступить ей дорогу. Стоял в оцепенении и смотрел неотрывно – и дерзко, и ошеломленно, как и подобает простому – ну, пусть не совсем все же простому – смертному взирать на нежданное явление божества. На Марлен был очень замысловатый туалет – черные широкие брюки и жакет из китайской парчи с серебряными блестками, ярко сверкавшими на свету, но бессильными затмить вспыхивающее зелеными бликами изумрудное ожерелье, которое могло бы на всю жизнь обеспечить вора в белых – или любых других – перчатках[56].

– Ничего, – ответила она.

Вероятно, Марлен была в духе, и ситуация позабавила ее: быть может, потому что она успела с ног до головы окинуть Фалько внимательным взглядом – быстрым, наметанным, хирургически точным взглядом, которого женщинам ее породы бывает достаточно, чтобы понять, к какой категории отнести мужчину. Потом обозначила намерение продолжить путь, и только тогда Фалько спохватился, что загораживает проход.

– Простите, – повторил он, сторонясь.

Но не сводил с нее такого пристального и одновременно потерянного взгляда, что Дитрих, заинтересовавшись, взмахнула ресницами. Они у нее были такие черные и длинные, что Фалько подумал: на них можно повесить что угодно – репутацию, преступление, страсть или жизнь. Кино, конечно, – это воплощенная ложь, но с этой женщиной дело обстояло иначе. В ее случае все, происходившее на экране, неукоснительно следовало самой строгой истине. И отображало реальность.

– Что с вами? – спросила позабавленная актриса.

– Ничего. Я просто подумал – вот если бы можно было поцеловать вас.

Простодушные слова как будто сами сорвались с языка. И прозвучали так искренне и естественно, словно их произнес ребенок. И потому, должно быть, актрису не возмутила их дерзость. Она оглядела Фалько оценивающе, упершись ладонью в бедро. Очень тонкие выщипанные брови дугами вскинулись над светлыми глазами, смотревшими с насмешливым превосходством. Пока наконец, через пять долгих секунд, его не смыла неотразимо пленительная улыбка:

– Что же вам мешает? Целуйте.

От такого бóльшая часть мужчин впала бы в столбняк, но Фалько принадлежал к меньшей. И потому очень хладнокровно прикоснулся губами к губам Дитрих, чуть приоткрывшимся навстречу, и осторожно их поцеловал. Улыбки мужчины и женщины на миг слились в этом мимолетном теплом соприкосновении, и когда в следующий миг Фалько отступил, давая ей дорогу, Дитрих поблагодарила его движением приподнятых бровей и легким наклоном головы, от которого вздрогнули волнистые пряди волос, одарила прощальным взглядом и – невозмутимо-надменной королевой среди подданных – пошла дальше, меж тем как наблюдавшая эту сцену публика за ближайшими столами рукоплескала актрисе и привлекательному господину, а тот, остановившись у входа в коридорчик, вытянул из верхнего кармана платок и стер след помады, оставленный у него на губах губами Марлен Дитрих.

Фалько мыл руки и увидел в зеркало, как вошел Гейтвуд. Вошел крупными шагами, шарахнул дверью, бросил на него недружелюбный взгляд и направился к писсуару, а там повернулся спиной, расставил ноги так широко, словно стоял на палубе корабля, и долго возился с пуговицами, пока наконец в фаянс не ударила долгожданная струя.

Фалько принял у служителя полотенце и тщательно вытер руки. Потом взял с полочки над умывальником часы – «Ролекс-Ойстер 1934», купленный взамен канувшего в Сену «Патек Филиппа», – и застегнул ремешок на левом запястье под безупречно накрахмаленной манжетой с серебряной запонкой. Поправил узел галстука, пригладил волосы и уже собирался выйти из туалета, когда заметил в зеркале, что Гейтвуд завершил свою процедуру энергичным встряхиванием и поворачивается к нему, застегивая брюки.

– Эй, Педро, – сказал он.

И не слишком приветливо. Фалько в зеркало взглянул на американца вопросительно, меж тем как инстинкт заставил напрячь мышцы и привести тело в боевую готовность. Неразумно было стоять спиной к мускулистому, почти двухметровому верзиле, у которого ручищи размером с совковые лопаты, и уж тем более – если язык у него слегка заплетается от выпитого. Коньяка, судя по запаху. Так что Фалько повернулся лицом, расстегивая пиджак, и встретил взгляд осоловелых глаз за очками в стальной оправе. От умения толковать взгляды довольно часто зависела его жизнь, так что навык у него имелся. Взгляд Гейтвуда не сулил ничего доброго, а наоборот, обещал сплошные неприятности, и не кому-нибудь, а ему, Фалько.

– Меня зовут Игнасио, – спокойно сообщил он.

– Да насрать мне, как тебя зовут.