Саботаж

Акажу усадил новых гостей за стол у самой эстрады. Дитрих в жизни оказалась ниже ростом, чем на экране, но это никак не ослабляло впечатление, которое она производила. Актриса была в очень – пожалуй, чересчур – элегантном черно-серебряном костюме и вела себя как героини своих фильмов. Так же двигалась и так же курила, вправив сигарету в длинный мундштук. Она отчужденно поглядывала по сторонам, с нарочитой естественностью принимая восторг, светившийся в десятках устремленных на нее глаз. И приподнимала тоненькие дуги бровей, как будто говорила с Клайвом Бруком в вагоне «Шанхайского экспресса» или в «Обесчещенной»[53] утирала слезы юному офицеру, которому было приказано командовать ее расстрелом.

Гейтвуд заметил их издали. Вскинул руку, помахал приветственно, а вскоре поднялся из-за стола и направился к ним. Во рту он держал сигарету, а спиртным от него несло за метр.

– А-а, и вы здесь, – сказал он с довольным видом. – Пошли к нам?

– Уже поздно, Гэт, – сказала Эдди.

– Вам записан прогул. Вы не пришли на мою лекцию… – Он бросил окурок на пол. – Я говорил про Испанию. Народу было битком.

– У нас была назначена встреча.

Гейтвуд ткнул большим пальцем себе за плечо:

– Там Марлен. Узнали, наверно? Марлен!

– Да, мы видели, – сказал Баярд. – Что она делает в Париже?

– Снимается в очередном фильме.

– А-а.

– Мы с Немчурой подружились еще с тех пор, как плыли вместе на лайнере «Нормандия».

– Ты ее зовешь Немчурой? – удивилась Эдди.

– Ну а как еще ее звать? Она же немка, – сказал Гейтвуд, удивляясь, как можно не понимать очевидное.

– И она не обижается?

– Даже не думает. Она чудесная.

– Мы не сомневаемся.

– Пьет не хуже любого мужчины.

– Еще бы.

– Ну, так пересядете к нам или нет?

– Ладно, Гэт. Сейчас придем.

– Точно?

– Обещаю.

Американец уже начал подниматься, но тут ему в голову пришла идея получше. Он провел пальцем по усам. А потом протянул здоровенную ручищу, схватил бокал Эдди и выпил его одним глотком.

– Я сказал, что мы с ней большие друзья?

Эдди сквозь голубые кольца дыма глядела на него скучающе:

– Сказал, сказал.

Гейтвуд с интересом заглянул за вырез ее платья, улыбнулся Баярду и подмигнул Фалько. Очки он снял и сейчас потирал стекла о грудь рубашки.

– Я вас ей представлю, Педро, будете в восторге. Не пропустите такой случай.

– Игнасио, – ответил Фалько.

– Что?

– Меня зовут Игнасио, а не Педро. Забыли? Начо – для друзей.

– Да ладно. Какая разница, а? Вы, испанцы…

– Вы это уже говорили в прошлый раз – нас всех зовут одинаково. Но я – редкое исключение. Мне нравится, когда меня зовут иначе.

Гейтвуд взглянул на него зло.

– Приятель ваш что-то очень щепетилен, – сказал он Баярду.

– Ну, ты же знаешь, каковы испанцы.

– Да уж, мне ли не знать?! Не видал фотографию? Бобби Капа[54] снял, как я показываю республиканским солдатам, с какого конца заряжается винтовка. Я-то был на этой вонючей гребаной войне.

– Мы все знаем, Гэт, – сказала Эдди. – Знаем, как ты там пули голыми руками ловил и глотал прямо с кожурой. Мы тоже были на войне – той же самой, что и ты.

– Но я ведь совсем недавно вернулся. Скажи ей, Лео! Гвадалахара…

Эдди усмехнулась без снисхождения и жалости:

– И об этом ты рассказывал. Трупы на снегу, никто плюнуть не может – так у всех во рту пересохло от страха… и прочее.

– Там бывало жарко…

– Само собой. Но недаром же говорится: «Крутой подъем одолеют только крутые парни».

Гейтвуд польщенно улыбнулся, не замечая ни усмешки на губах, ни насмешки в голосе.

– Хорошо как сказано, а! Кажется, это я написал!

– Да кому же еще! Все хорошее написал ты. За исключением того, что написал Скотт Фитцджеральд.

– При чем тут бедняга Скотт? Тем более что он не был в Испании.

Гейтвуд посмотрел стекла на свет, остался доволен и надел очки.

– Испанцы – просто чудесный народ… Все равно – ополченец ли, тореро или еще кто… Никто с ними не сравнится. Если испанец – хороший человек, лучше его на свете нет. И хуже нет, если – плохой. – Он посмотрел на Фалько: – Как считаете, дружище?

– Не знаю, что вам сказать.

– А должны бы знать. – Гейтвуд повернулся к Баярду и Эдди, словно в недоумении: – В толк не возьму, почему испанец сидит в парижском кабаре, а не в окопе.

– Я живу на Кубе.

Американец просиял:

– Обожаю Кубу! Я там ловил рыбу на островках… Попадалась рыба-меч килограмм на сто! Вот такая! – Он раскинул руки. – Вы не рыбак, Педро?

Когда через минуту Гейтвуд вернулся за свой стол, Фалько поднялся, собираясь пойти в туалет. Слишком много пили в эту ночь. Слишком много коктейлей и шампанского. Он извинился перед Баярдом и Эдди, поправил узел галстука, застегнул среднюю пуговицу на пиджаке и медленно двинулся мимо танцевальной площадки, где еще топтались несколько пар. Мария уже допела и исчезла за кулисами, а оркестр играл «Щека к щеке»[55]. Солировал сейчас Мелвин Хэмптон, который приветливо кивнул проходящему Фалько.