С высоты птичьего полета

– Мама сказала, чтобы мы больше не пользовались парадными дверями, на всякий случай… – ее голос оборвался.

Ханна сразу все поняла.

– Давай воспользуемся запасной дверью. Следуй за мной. А так даже веселее. У тебя мудрая мама. Она знает, что лучшие друзья не нуждаются в приглашении и входят через заднюю дверь.

Ханна наблюдала, как девочка скользнула в сумерки через заднюю дверь, шелковые косы взметнулись, в карманах спрятались сладости, их она найдет позже.

Как только Ева убежала домой, Ханна вышла в сад, погруженная в свои мысли. В руках она держала велосипедную цепь, которую умудрилась найти в кампусе университета. Она надеялась, что цепь подойдет к последнему велосипеду, который она собирала. Выйдя ранним вечером на улицу, она почувствовала, что ей не по себе, что-то было не так. Волосы на затылке зашевелились, по спине пробежал холодок. Тщательно прислушиваясь, она поняла, что не одна, но в ответ раздалось только уханье совы.

Она шла по тропинке к мастерской, но, подойдя ближе, поняла: что-то точно не так: обычно запертые на засов и плотно закрытые двери были открыты и раскачивались на петлях, постанывая от легкого ветра, шелестевших в деревьях над ней.

Все в ней насторожилось. Она еще надеялась, что это попросту ветер, или, может, соседская кошка. Осторожно она подошла к двери и заглянула внутрь.

Внутри все было в порядке. Она занесла руку, чтобы включить свет, но отчего-то снова засомневалась. И снова появилось ощущение: она не одна. Ханна замерла, прислушиваясь к биению сердца, стучавшему в ушах.

Вдруг откуда-то из глубины донесся стон. Она уже собралась бежать, но что-то бросилось в глаза – цвет одежды, она мгновенно узнала ее. За кучей ящиков со старыми деталями, что хранил в углу мастерской ее отец, она разглядела ногу, освещенную полоской вечернего света. Ткань на брючном манжете была цвета хаки, цвета союзников.

Она насторожилась, до нее доходили слухи о сбитых летчиках, иногда добиравшихся до города. Тихонько обойдя комнату, она увидела его. В тусклом вечернем свете она отчетливо разглядела его бледное как бумага лицо. Его веки были закрыты и тонкие темные ресницы подрагивали, он часто дышал, а на лбу блестели капли пота. Когда ее глаза привыкли к темноте, она заметила еще что-то. На боку зияла глубокая рана, липкая от крови. Он заткнул ее, обмотав грубой повязкой вокруг талии, но и она покрылась засохшей, запекшейся кровью.

Она опустилась на колени, чтобы не напугать его, потом подползла к нему и взяла за руку. Пощупала пульс. Тонкий, нитевидный. Перед тем как резко открыться, глаза летчика затрепетали, будто он бросался в бой. Он выглядел испуганным, словно попавший в капкан раненый зверь.

Ханна обратилась к нему:

– Все хорошо. Вы в безопасности, – сказала она сначала по-английски, затем по-голландски, и, наконец по-немецки. Мужчина быстро облизнул губы языком. По мере того, как он приходил в себя, на его лице проступила боль, а рука невольно тянулась к ране на боку.

Ханна тихо говорила ему:

– Не двигайтесь. Я принесу что-нибудь поесть и попить. Лежите спокойно. Я сейчас вернусь.

Его глаза смотрели дико и безумно, но, казалось, он понял ее слова, и, опускаясь на место в углу, кивнул.

Ханна поспешила в дом. Решив не тревожить мать, она бросилась к аптечке и вытащила все необходимое. Иглы, нитки, бинты, немного спирта, антисептика и ваты – все, чтобы перевязать рану. На кухне она налила стакан воды и немного сладкого чая из еще теплого чайника, зная, что чай поможет отойти от шока. Затем поспешила обратно в мастерскую.

Опустившись на колени рядом с молодым человеком, она принялась обрабатывать рану. Летчик снова впал в беспамятство. Она отрезала ткань, обмотанную вокруг его талии. Чуть ниже грудной клетки зияла большая, но неглубокая рана, и, хотя он потерял много крови, похоже, жизненно важные органы не были задеты, только разрезана плоть. Промыв рану, она принялась орудовать иголкой и ниткой, благодаря себя за дополнительные занятия по оказанию первой помощи, которые посещала в начале войны. Он тихо застонал, пока она ухаживала за ним, и то терял сознание, то снова приходил в себя.

Зашив рану, она быстро перевязала ее. Он снова бессознательно застонал, когда она нанесла жгучий антисептик, а затем накрыла марлей и перевязала бинтами. Помыв руки в отцовской раковине, она присела рядом с ним и медленно поднесла стакан воды к его губам. Даже в полубессознательном состоянии он жадно пил желанную жидкость. Казалось, это оживило его.

Его сухие, потрескавшиеся губы наконец зашевелились:

– Я что, сплю? – спросил он. – Или это самое прекрасное создание, что я видел в жизни?

Улыбнувшись, она покачала головой. Он говорил с очевидным американским акцентом, и его слова ее удивили: несмотря на сильную боль и обезвоживание, он все же нашел силы для заигрывания.

Промокнув водой его лоб, она прошептала ему на ухо по-английски:

– Вот сладкий чай. Я принесу постельное белье. Вам придется остаться здесь, пока я не выясню, что с вами делать, но вы в безопасном месте. Кроме меня никто сюда не придет.