С Петром в пути

Фёдор подивился: молодой государь рассуждает как зрелый муж. Откуда это в нём — от природного ума иль от многих книг и бесед со старцами, кои напитывают человека. Так и не решив, он замолк, глядя на проплывающие берега.

Они все были в мягком светло-зелёном пуху. И казались только что умытыми. Лес спускался к воде, то вновь отступал, уходя к горизонту. Места были безлюдные, нетронутые. Редко-редко вдруг показывалась деревнишка с вереницей коричневых изб, карабкавшихся по косогору. Река несла стволы дерев, вырванных бурей, островки дернины. С одного из них лениво взлетела цапля и низко подалась к береговым кустам. Лось, бережно переступая копытами, спускался на водопой.

Фёдор глядел как зачарованный и, обернувшись, заметил, что и царь Пётр не отрывает глаз от дивной картины вешней природы. «Боже мой, как он молод! — вдруг подумалось ему. — Таким мог быть мой старший сын. Двадцать два года...» Щёточка топорщившихся жёстких, тщательно подстриженных усов вовсе не старила круглого, почти детского лица Петра и не придавала ему солидности, как, быть может, мнилось его хозяину. И во всей долговязой нескладной фигуре Петра было что-то детское, кафтан свободно болтался на нём. Он был странно узкоплеч и, со стороны казалось, слабосилен. Но это только казалось: несмотря на молодость, он был вынослив и крепок. Похоже, тесная дружба с Ивашкою Хмельницким, внуком Бахуса, никак на нём не сказывалась.

   — Экая благость, — наконец молвил Пётр как-то в сторону, всё ещё не отводя глаз от берега. — И как подумаешь, что плывём воевать и на то взирает Господь с небес, взирает равнодушно, безгневно, так и не по себе становится.

   — Он на нашей стороне должен быть, — сказал Фёдор.

   — Да ничего и никому он не должен. Это мы хотим, чтобы он был на нашей стороне, а ему до нас небось и дела-то нет.

   — Не должен он допущать пролития крови христианской, — предположил Фёдор.

   — А ему что христианская, что магометанская кровь — всё едино. Ежели бы он был справедлив, то очистил бы нам берега на том же Азовском да и Черном море да и на море Балтийском, — сколь ни велика держава наша, сколь ни тесновато ей в сих пределах, а всё же жаждет выхода к сим морям. Ради промысла торгового и иного. А нам всюду преграды чинят. — И Пётр вздохнул. — Разве ж я склонен к войне? Были потехи — верно, но то потехи Марсовы ради укрепления духа, мужественности, отпора противостоящим.

   — Много их, противостоящих, государь, — заметил Фёдор. — Вот и турок нам противостоять станет.

   — То-то и оно, — отозвался Пётр. — А Господь тут хладен. Он ни при чём.

Подошёл родич Антоном Головин — командир Преображенского полка, тоже бывший в чести у молодого царя.

   — Я к тебе, государь, с докукою. Объелись мои люди солониною, просят свежатинки.

   — Где я им возьму? — развёл руками Пётр. — Вот причалим, даст Бог, и скотинки добудем.

   — А я лося непуганого зрил, вот бы добыть, — вставил Фёдор.

   — И я зрил. Для охоты мы плывём, токмо не на ту дичь. Вот станем под Азовом, заведём и охоту. Чай, в тех местах окромя турок и татар иная дичь есть, кою можно есть.

Все рассмеялись: государь любил и умел складно шутить.

   — Ишь как ты обгорел, — заметил Фёдор, глядя на Автонома. — И борода вылезла.

   — Как не обгореть да и обородатеть. Эвон, солнышко-то с неба ровно не слазит, темнит да волос тянет.

   — Патрик-то Гордон с полком своим небось уж близ Азова, — сказал Пётр. — Скорым маршем двинул. Да и Шереметев с конницею, должно, уж казаков поднял. А мы ещё до Царицына не доспели. Умедлились. Да ещё оттоль переволочь.

   — До нас пощупают турка, а мы его щекотать зачнём, — хохотнул Автоном.

Царский повар Ерофеев выглянул из камбуза, позвал:

   — Государь-батюшка, пожалуйте ести.

   — Какой я тебе батюшка, — буркнул Пётр, нехотя откачнувшись от борта, — айдате со мною трапезовать ради кумпанства. Вот и брудер Франц.

В самом деле, на длинных тонких ногах, казавшихся ещё тоньше из-за обтягивавших икры белых чулок, в щегольском цивильном камзоле, показался Лефорт.

Трапеза была почти солдатской. Пили рейнское из оловянных кружек — стекло и серебро Пётр запретил брать в дорогу.

   — За здоровье государя нашего! — провозгласил Фёдор. С глухим стуком сомкнулись кружки.

   — Эх, звону нет, — недовольно произнёс Лефорт. — Питье без звону пресно.

   — А как питья не станет? — и Пётр подмигнул.

   — Того не может быть. Что мы, турки? Без пития и виктории не одержать, — огорчился Лефорт. Он был, по выражению князя Бориса Куракина, дебошан французский, хотя родом был швейцарец, что, впрочем, было несущественно. — Вот коли возьмём Азов да поставим там гарнизоны, можно будет расслабиться и отъехать в Европу. Не для развлечения, нет, — поправился он, — для дела, для научения. Как ты на это смотришь, мингер Питер?

   — Охочь давно, — отозвался Пётр, — Науке корабельной выучиться у голландцев да и мастеров-корабелов завербовать, иных искусников для заведений разных заводов. Ровно дремлем мы. Доходят до нас толчки европейские: пора-де вставать.

   — Верно, государь Питер, — оживился Лефорт, — очень верно: пора просыпаться! Всего в твоём царстве в избытке, однако ж всё лежит неподъёмно.