С открытым забралом

Валериан сделал вывод: субъективный фактор — это и есть та сила, которая способна реализовать возможности, созданные объективными условиями. Между возможностью и ее воплощением в жизнь лежит субъективный фактор. Его нужно кропотливо изучать, отличать от субъективизма.

У Ильича он читал: «Один из главных, если не главный, недостаток (или преступление против рабочего класса), как народников и ликвидаторов, так и разных интеллигентских группок, «впередовцев», плехановцев, троцкистов, есть их субъективизм. Свои желания, свои «мнения», свои оценки, свои «виды» они выдают на каждом шагу за волю рабочих, за потребности рабочего движения».

То была сладостная увлеченность: Валериан открыл целый мир, о существовании которого хоть и подозревал, но не успел обобщить все, привести в некую систему, дабы отчетливо увидеть силы, тянущие пролетариат вспять.

Он давно уже начал эту работу и теперь оттачивал свой сарказм, и враги стали его бояться. Он всегда был хозяином положения, его слушали затаив дыхание, за ним шли.

Он стал смотреть на себя и на остальных ссыльных как на материал, который нужно готовить для близкой революции. Материал должен быть горючим, взрывчатым.

Созывал партийные конференции, снова организовал коммуну и партийную школу, учил читать топографическую карту, учил штыковым приемам, но готовил солдат не для той, империалистической, а для своей, гражданской войны.

И все-таки пора было выбираться отсюда. Здесь семена брошены — всходы будут. Его активная натура требовала более масштабных действий. Чем больше запутывались империалисты с провалившейся войной, тем сильнее он радовался. Он понимал: все приходит к роковому концу. Он ощущал это, как ощущаешь приближение грозы. Только бы не кончилось все империалистическим миром.

Здесь много говорили о недавнем дерзком побеге ссыльного Фрунзе. Он отбывал свой вечный срок неподалеку отсюда — в Манзурке. Фрунзе создал крепкую партийную организацию, подпольную коммуну, библиотеку, партийную школу, где преподавал военное дело и историю военного искусства. Он шел тем же путем, что и Куйбышев в Нарыме.

Провокатор предал Фрунзе и его товарищей. Их схватили и погнали по тракту в иркутскую тюрьму. Жандармское начальство намеревалось отправить всех на каторгу. Во время отдыха в оекской тюрьме ссыльные сделали живую пирамиду, Фрунзе взобрался на нее и перемахнул через высокий забор. Только беглеца и видели! До сих пор ищут.

Куйбышев сожалел, что не довелось познакомиться с этим отважным человеком, о котором ему много рассказывал ссыльный из Качуга, бывший депутат-большевик Государственной думы Жиделев.

Холода кончились внезапно.

— Широкая масленица! — сказал Валериан Пане. — Вот я тебя и прокачу с бубенцами... К прощеному воскресенью надо убраться...

Масленица. Даже стражники подобрели. Горы румяных блинов, бега на реке. Масленичный разгул.

Посмеиваясь, Валериан рассказывает про знаменитых петербургских блиноедов — известного актера Варламова и не менее известного рассказчика и гурмана Горбунова, которые съедали по сотне блинов за один присест, правда продолжавшийся с пяти вечера до поздней ночи. На масленицу они проводили весь день в ресторане «Малый Ярославец», славившийся своими блинами, и обжирались то в одной, то в другой компании гуляк. А в Москве был известен блинами трактир Тестова...

И здесь, в далеких Тутурах, были свои блиноеды, и здесь обыватель тешил не только свою русскую душу, но и тщеславие. Купчишки и мироеды щеголяют друг перед другом своими выездами и рысаками, их жены и дочери — нарядами, собольими шубами.

Лихие тройки, ряженые, веселая кутерьма на улицах, несмотря на отзвуки войны. Под треньканье балалаек и залихватские переборы тальянок прямо в небо взлетают качели, пестреющие яркими потоками девичьих ситцев и лент. Площадь шумит, хохочет, поет, щелкает семечки.

Когда к избе, где жили Валериан и Паня, подкатила тройка, украшенная лентами, он сказал:

— Пора. Прощайте, Тутуры, мы никогда вас не забудем.

Взвинтился сухой снег над лихой тройкой, звякнули бубенцы — и Тутуры скрылись за сугробами.

В Иркутске их уже ждали. Но с Паней произошла заминка: для нее паспорт пока не удалось достать.

— Пусть поживет у нас, — сказала миловидная женщина, хозяйка квартиры, где они остановились. — Паспорт найдем. А вам, Валериан Владимирович, нужно сегодня же покинуть Иркутск. Пока не хватились вас обоих в подгулявших Тутурах.

— Поезжай, — сказала Паня. — Встретимся в Петрограде. Я не буду здесь задерживаться. А то и без паспорта как-нибудь проскользну.

Он был опечален. Но задерживаться в самом деле не стоило. Небось их уже ищут.

Они простились. На вокзале, стараясь не попадаться на глаза полицейским, он с тревогой ждал поезда. Поезд запаздывал. Не было больше Куйбышева, ссыльного большевика, был сын ссыльного польского крестьянина из села Иличанское Верхоленского уезда Иосиф Андреевич Адамчик. Правда, не знающий ни одного польского слова. Оставалось надеяться: жандармы и полицейские тоже несильны в этом языке. Обрусел, ничего не поделаешь...