С открытым забралом

То была особенная весна, полная света и синевы. Беспредельная ширь Волги, гудки пароходов, медленно плывущие мимо зеленых берегов развалистые баржи. Словно бы и нет войны, великой катастрофы. И в жизнь верилось как-то особенно остро.

Они всей душой привязались к этому солнечному зеленому городу. Часами стояли, обнявшись, на берегу и смотрели в слепящую даль. И снова казалось: жизнь прочна, как никогда. Тюрьмы, ссылки, кандалы — все это лишь испытания на пути к бесконечно прекрасному.

— Мы останемся здесь навсегда, — сказала она.

Валериан не отозвался, но подумал, что присох к Волге навеки: в этой реке была широкая русская доброта и величавость. Он видел Обь, видел Лену, но те сибирские великанши были угрюмы и пустынны, окутаны тоской и печалью. А Волга кипела от беспрестанного движения по ней, была вся пронизана свистками пароходов. Единственный на всю Волгу пожарный пароход «Самара». Когда случаются большие пожары даже в Саратове, вызывают «Самару». Пожары за последнее время случаются часто. «Самара» снует туда-сюда, а экипаж ее почти сплошь большевистский — и разлетается по всем поволжским городам революционная литература.

У Валериана и Пани на пароходе много знакомых, на нем плавает и кочегар, у которого они квартируют.

Конференцию наметили на сентябрь. Проходить она должна была на квартире одного из большевиков. В Самару начали съезжаться делегаты из Саратова, Нижнего, Пензы, Оренбурга, Сызрани. Куйбышев со всеми перезнакомился. С посланцем Сызрани знакомиться не пришлось, Куйбышев сразу узнал его: Слонимцев — Сапожков-Соловьев!..

— А я, знаете, отошел от оборонцев и от меньшевиков вообще, — сказал Слонимцев Куйбышеву. — Да, заблуждался. Осточертела война. Всюду развал. Даже Родзянко и Милюков требуют ликвидации монархии. Обстоятельства творят людей. Вот и меня сотворили. Теперь я убежденный сторонник Ленина.

Валериан не знал даже, что подумать. К шараханьям Слонимцева он привык, но не доверял ему.

— Этого Сапожкова-Соловьева я знаю давно, — сказал Куйбышев Бубнову. — Как бы не подвел он нас под монастырь.. Нужно сделать запрос в Сызрань.

— Поздно. У тебя, Валериан, если хочешь знать, развивается шпикомания. А может быть, человек в самом деле все понял? Он производит положительное впечатление.

— И все-таки в день конференции запер бы я его где-нибудь на барже. В Сызрань идет «Самара» — дам задание все выяснить.

— Выясняй.

Тревога поселилась в душе Куйбышева. Он больше не удивлялся игре случая. Почему Сапожков-Соловьев очутился в Сызрани? Может быть, просто удрал из голодающего Петрограда в хлебные края? Или ему пришлось убраться из столицы, опасаясь мести тех, кого он предал? Но ведет себя спокойно, с наглой уверенностью. Он решил стать большевиком — и вы, хотите того или не хотите, вынуждены считаться с этим фактом. Конечно, не все приходят в революцию прямым путем. И все же, и все же...

— Надо подождать...

Они шли с Паней берегом Волги мимо дебаркадеров и барж, груженных огромными рябыми арбузами. Подходили и отчаливали белые пароходы, между песчаными косами и островками сновали катера. Согнувшись под тяжестью ящиков, натужно крякали грузчики, бежали по шатким сходням. Резвилась в воде у берега детвора, летели брызги, слышались крики, смех.

Куйбышев любил детей.

— Знаешь, что самое прекрасное в этом жестоком мире? — говорил он Пане. — Детский смех!

Еще месяц назад она сказала, что готовится стать матерью, — и теперь он ходил словно бы помешанный от счастья. Напевал веселые мотивчики, глуповато улыбался.

— Ну уж изволь, матушка, роди мне сына, строителя социалистического общества.

— Строителя родить так же трудно, как певца или начальника телеграфа. А насчет сына постараюсь.

Они ушли далеко за город и очутились в густой ржи.

Паня брала колоски, разминала их на ладони, любовалась молочно-спелыми зернами.

— Хороший урожай. А убирать некому.

— Да, в армии, под ружьем, более девяти миллионов. Вся производительная сила.

В ней жила крестьянка, и вид поля, равнинной заволжской степи настраивал ее на веселый лад. Он знал это, и потому отдыхать они приходили именно сюда.

Не могли они знать, что это их последняя прогулка за город. Загорелые, кудрявые, как цыгане, красивые красотой молодости, они стояли среди высокой ржи и хохотали.

Но чувство тревоги все же не покидало Валериана.

— А знаешь, тебе бы уехать или к моим родным в Тамбов, или в Красную Глинку. Во всяком случае, на конференции тебе не стоит быть. Переправляйся за Волгу.

— Ну нет! — запротестовала она. — Ездила, ездила по всему Поволжью, а теперь извольте отсиживаться в Красной Глинке. Я-то всех делегатов в лицо знаю!

— А Сапожкова-Соловьева упустила.

— Из Сызрани должны были послать другого — Терехина. Сапожков уверяет: Терехина схватили. Хочешь, поеду в Сызрань — проверю?

— Нет, не хочу. Договорился с Петром Дмитриевичем с «Самары» — проверит. Боюсь я, Паня. Никогда не боялся, теперь стал бояться. За тебя боюсь. И за нашего маленького. Я почему-то часто вспоминаю Бадаева. Его с больной женой и тремя детьми выслали в Енисейскую губернию. Детишек жалко. Слонимцев — не к добру.