С открытым забралом

Млечин спохватился, понял: не его старается убедить Куйбышев, а тех, кто собрался их послушать. Млечина не переубедить. Да и не интересно ему великорусского мужика превращать в демократа. Зачем? У Млечина на пальце колечко с искусно выточенной из камня виноградной гроздью. Своеобразный масонский знак. Единомышленники узнают друг друга по этому кольцу. Свою принадлежность к некоему сообществу Ипатий и не скрывает.

— Это мой паспорт в любой стране, — говорит он, любуясь металлическим кольцом и каменной гроздью винограда.

— А кто вы такие, если не тайна?

— Никакой тайны нет: мы ревнители грядущего дня.

— Как это понимать? Религия?

— Почти что. Мы стоим над классовой борьбой.

— Отрицаете ее?

— Ни в коем случае! Наоборот: мы стараемся разжигать ее всеми способами.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Все очень просто. Вы считаете, как написано в вашем коммунистическом манифесте, что история человечества — это история борьбы классов. А мы на все смотрим несколько по-иному. Когда человечество изнурит себя классовой борьбой, гражданскими войнами, революциями, войнами национальными, которые придут на смену классовым, — выдохнется, одним словом, вот тогда мы продиктуем ему свои условия.

— Не дождетесь.

— Мы привыкли ждать. Подождем. «Семидесяти семи принадлежит ухо мира, и я один из них...»

— За что же все-таки вас упекли в ссылку? За подстрекательство? Или за ваши библейские воздушные замки?

— Считайте как хотите. Во всяком случае, союзниками мы с вами никогда не будем и не можем быть. Еще Спенсер говорил, что если сравнить воздушные замки мужика и философа, то архитектура окажется различной.

— Не знаю, как насчет мужика и философа, но в вашей воздушной вилле, сооруженной из мелконационалистического бреда, я сразу задохнулся бы от дурного воздуха. А еще толкуете об интернационализме! Ваш интернационализм у вас на пальчике.

Да, много разных людей прошло перед глазами Куйбышева за эти годы, и каждый нес в себе нечто. И как бы прямолинейно ни выражался человек, за этим всегда крылась некая сложность, сцепление множества идей, событий, надежд.

Простота — штука всегда кажущаяся. Паню удивляет, почему он так пристально изучает периоды упадка и реакции в истории всех стран и народов. Зачем это ему нужно? А ему нужно, нужно. Почему народы устают и как бы впадают в прострацию? Казалось бы, еще одно маленькое усилие — и полная победа... Но силы зла почему-то неизменно берут верх. Почему? Может быть, они лучше организованы? У них было время, чтобы организоваться. Они цепки, выживают по каким-то таинственным законам. Они почему-то даже после ожесточеннейших схваток не впадают в прострацию, им словно бы и не нужна передышка. Она требуется лишь тогда, когда сталкиваются силы зла с той и с другой стороны. Почему кучка ничтожных авантюристов — конкистадоров — покорила огромнейший материк — Америку? Почему темный кочевник Чингисхан покорил половину цивилизованного мира? Почему не победили Разин, Пугачев, декабристы? Что это за гипноз истории и как разорвать его? Да, да, весь секрет в организованности, в организации. Даже ничтожный Млечин, мелкобуржуазный клопик, верит в силу своей организации. Для таких, как он, организация служит и щитом и средством нападения, она придает пустопорожним людишкам вес, потому что с организацией, какой бы она ни была, приходится считаться.

Нужно пристально изучать периоды упадка, периоды реакции, все враждебные рабочему классу течения, все разновидности оппортунизма, формы предательства, формы революционного авантюризма.

Нет, не по университетской программе изучал Куйбышев все это. Он доходил до истоков через свою страстную увлеченность, через стремление понять не только позитивные стороны революционного движения, но и то, что мешает этому движению.

Он вдруг натолкнулся на некую дилемму: оказывается, у каждого общественного явления — будь то развитие производства или же классовые и национальные отношения — есть объективная и субъективная сторона.

До этого он почти неосознанно принимал во внимание лишь объективную сторону, так сказать железные законы развития общества. Скажем, революционная ситуация. Думалось: субъективный фактор не может решать исход дела революции. Существует как бы историческая предопределенность. Пока не набухнет от питательной влаги семя — оно не прорастет.

Теперь он стал догадываться: субъективные моменты могут даже историческую предопределенность затормозить. Он был обрадован, когда в статье Ленина «Крах II Интернационала» нашел ответ на мучившую его загадку: роль субъективного фактора в развитии общества, оказывается, настолько велика, что даже при наличии революционной ситуации невозможно победить, если субъективный фактор не созрел. Революция возникает тогда, когда к объективным причинам присоединяется субъективная: способность революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить старое правительство, которое никогда, даже в эпоху кризисов, не «упадет», если его не «уронят».